лопается рано или поздно.
– Ну и пусть, – легкомысленно отмахнулся граф Котов. Все знали, что на бенефис он поднес Гюлен бриллиантовые серьги.
Княгиня Черносельская успела остановить графиню Котову предостерегающим взглядом. Обвела мужчин наивно-удивленным:
– Но господа… А парик?
– А что парик? – спросил помощник министра Громов.
Князь Туркестанский теперь отошел к самой воде и там щелкал, раздвигая треногу, выдвигая кольчатые детали: устанавливал подзорную трубу.
Княгиня Черносельская тонко улыбнулась:
– Мы все здесь люди семейные. Поэтому можно отбросить экивоки. Рано или поздно означает – «в будуаре». Так вот в будуаре она сначала снимает парик или откалывает шиньон.
Дамы поняли план предводительницы. Глаза заблестели. Мысли засверкали. Реплики зажужжали, как стрелы, опережая друг друга.
– Потом вынимает ватные накладки из декольте!
– Отклеивает ресницы!
– Снимает корсет!
– Вынимает вставной зуб!
– Смывает румяна и пудру!
– Смывает краску с губ и бровей!
Мужчины неуютно ежились от каждого выстрела. На лицах проступило отвращение, как от несвежей устрицы. Забывшись, дамы развенчивали все тайны своего пола. Но именно сейчас, в пылу удачной атаки, не думали о последствиях.
– Господа! – позвал от воды князь Туркестанский. Отнял око от трубы, выпрямился: – Господа! Сюда! Взгляните!
На его призыв ответили с преувеличенным энтузиазмом. Господин фон Раух даже потерял шляпу.
Все по очереди наклонялись к трубе. Припадали глазом. Присвистывали. И молча уступали место следующему. Дамы переглянулись. Не плескается же там эта стерва Гюлен в костюме Евы? Или?.. Шурша шелками и поскрипывая корсетами, поспешили к мужчинам.
Первой приникла к окуляру княгиня Черносельская. Море смеялось. Сизыми громадами высились вдалеке корабли. Много кораблей. Голой Гюлен не было. Одетой тоже. Княгиня недоуменно распрямила стан. Оглянулась на спутников:
– Что ж такого любопытного?
– Корабли, – недоуменно ответил Котов.
– Боевые, – подтвердил фон Раух. – Между нами и Кронштадтом.
– Наверняка маневры нашего флота, – пожала кружевным плечом княгиня Черносельская.
Князь Туркестанский, единственный военный жук среди штатских мух и бабочек, был бледен.
– Господа, но это не парусники. На них паровые колеса и трубы. Это… английские корабли.
В этот миг с моря и ударил первый снаряд.
***
Доктор Даль менял, стукая, стеклянные пластины. Белый круг уступал место очередной картине:
– Английский флот взял Кронштадт и бомбит Петербург…
Щелк, стук.
– …разрушен Исаакиевский собор…
Щелк, стук.
– …сровнен с землей Зимний дворец…
Щелк, стук.
– …и Александрийский столп…
Падая, колонна из цельного гранита раскололась на несколько неровных тумб, усыпала все вокруг пылью и крошкой. Вид разрушенной Дворцовой заставил Пушкина вздрогнуть. Чехов заметил, наклонился, не поворачивая лица, прошептал:
– Я памятник себе воздвиг нерукотворный, м…?
И тут же отклонился.
– Петербург пал, – сообщил Даль, хотя все и так уже это поняли.
Щелк, стук. Появилось опухшее желтое лицо с выпуклыми водянистыми глазами. Лысый обрюзгший старик. Величественного в нем ничего не осталось.
– Императорская фамилия заточена на острове Святой Елены. Благо локация и постройки остались от предыдущего… гм, постояльца.
Щелк, стук. Теперь появилась карта – Даль подошел, на карту лег его темный силуэт. Показал границы так и не зажженной трубкой:
– Империя разделена на три зоны протектората. Вот это – турецкая… Это французская. Здесь английская.
Вернулся к аппарату.
– А Петербург? – глухо спросил Пушкин.
Даль перебирал стеклянные пластины. Его не торопили. Щелк, стук. Конус света оборвался. Все повернулись к экрану. Пейзаж был знаком и незнаком.
Над болотом нависало низкое серое небо. Руины заволокло мхом, затоптало деревцами. Топкий берег сползал в широкую реку, которая только одна такая была. Над водой косо висели чайки. Не было даже угрюмого пасынка природы с его утлым челном – здесь Пушкин не угадал. Было видно, какое это гиблое место. Люди сюда больше не вернулись. Зачем?
– Балетную труппу по послевоенному договору получил Париж. Эрмитажные картины и скульптуры – Лондон.
Даль вынул пластину из аппарата. В конусе света медленно клубился дым. Все остальные в комнате оцепенели.
Даль заложил пальцы за лацканы сюртука:
– Так вот. Отвечая на ваш вопрос. Зачем. Мы… То есть вы, господа, здесь – чтобы этого не случилось.
Молчание стало ватным. Даль невозмутимо продолжал:
– А так как просто не случиться не может… Так как из чего-то не может быть – ничего. Из чего-то может быть только что-то другое!.. То мы… То есть вы, господа, здесь, чтобы создать это вот: другое. То, что должно случиться.
Он вернулся к аппарату и вставил последний слайд. От стука пластинки все вздрогнули.
Экран показывал яхтенные гонки на Неве. Трепетали на ветру вымпелы и флаги. Набережная, как кашей, была покрыта нарядными толпами. Зимний напыщенно возвышался на одном берегу, с другого стройно отвечала Биржа.
Даль включил свет. Изображение стало бледным, как сон.
– Какие будут идеи?
Лермонтов встал. Все с удивленной надеждой посмотрели на него.
Он в поклоне уронил на грудь подбородок, показал гладкий пробор. Вскинул:
– Счастливо оставаться, господа. Всего хорошего!
– Вы опять уходите? – жалко промямлил доктор Даль.
– Я ухожу, – отчеканил тот.
– Вы не можете уйти!
Презрительная улыбка приподняла гусарские усики. – Остановите меня.
– Что вы собираетесь делать? – ахнул Даль.
– Почему? – тихо спросил Пушкин.
Лермонтов приподнял и опустил погон:
– У меня нет причин любить этого императора. У меня нет причин любить эту немытую страну. Этих рабов. Этих господ. Я не видал от нее ничего, кроме деспотии и холопства, низости и невежества. Пусть сгинет, мне не жаль… Так что, господин Даль, я собираюсь насладиться своим новым бытием. Повидать, например, родственников. Вас устроит такой ответ? Честь имею.
Ступая кривыми ногами в гусарских рейтузах, он пересек гостиную. Взялся за ручку двери.
– Идите! – крикнул доктор Даль. – Продолжайте снимать сливки с читающих дамочек и барышень. Вы же за этим сейчас идете? Вперед, мой друг! Я не успел только сказать, что в течение полутораста лет затем – а для вас это миг – русский язык скукожится до мертвого языка. Изучать его будут пара профессоров да горстка студентов-славистов, которым почему-то не хватило баллов пройти на более престижное отделение латыни и древнегреческого. Вот и все ваши читатели. Как вы писали, Александр Сергеевич? Нет, весь я не умру? Пока в подлунном мире жив будет хоть один пиит. Ха!.. Долго же вы – вы все! – протянете на этой диете. Идите! Идите вы все!.. Я никого не держу.
Лермонтов вышел.
Чехов снял пенсне – стал протирать его платком:
– Но мы же не полководцы. Не стратеги.
– Мы даже не военные! – крикнул со своего стула Гоголь.
– Лермонтов служил в конной гвардии, – тихо заметил Пушкин.
Даль согласился:
– Нет. Не генералы. Вы лучше, чем генералы. Вы – поэты.
Чехов возмущенно покраснел:
– Сочинять патриотические песенки?! Вы взяли не того. Вам нужен господин Курочкин!
Даль поднял руки. Добился тишины. Заговорил, глядя себе под ноги. Он чувствовал себя так, будто рассказывал о поцелуях, сам за всю жизнь не дав и не сорвав ни одного. Но что поделать – и он рассказывал:
– Есть странная связь между словом и реальностью, если слово преображено гением. Я лишен таланта, увы. Но в вашей власти словами создать иную реальность.
Он посмотрел на них.
– Колдовство? – вдруг спросил голос Лермонтова за спиной.
Даль нервно подпрыгнул, обернулся.
Всем хватило деликатности никак не комментировать
