знаю.
Хотя именно сейчас был уверен в этом не полностью: «Я не смог» – что же Даль не смог?..
– Александр Сергеевич! – опять позвали его.
– Да. Простите. Что?
– Я к тому, – смутился Чехов, – что английские корабли идут сюда, нужен быстрый ход.
– Быстрый – и ужасный! – уточнил Лермонтов.
Взгляды плавали по комнате. Взгляды скрещивались. Четыре чашки повисли в воздухе.
– Карты? – первым предложил Пушкин. – Ничто не способно так быстро и полно разрушить жизнь, чем проигрыш в фараон.
– Женщина, – подал голос Чехов.
– Пьянство, – возразил Лермонтов. – Так, как нажираются флотские, конной гвардии и не снилось. Это никого не удивит. Что плюс. Доктор Даль сказал, что логичность…
– Столько алкоголя, чтобы свалить английского флотского офицера, не вместит человеческий желудок – есть еще и законы анатомии! Я как врач…
– Черт возьми, он прежде всего англичанин. И хуже – английский моряк.
И только Гоголь не сказал ни слова. Сцепив руки на животе, он весь как-то согнулся, точно желая сквозь землю провалиться. Нервно тряслась на весу ступня в лакированном башмаке. Мелко подпрыгивающий блик отвлек внимание Пушкина. Следом уставился Лермонтов. Как под гипнозом, припал взглядом и Чехов. Гоголь смутился. Оборвал эту трясучку, твердо стукнул ступней в пол – рядом с другой. Трое посмотрели на него, как будто только что проснулись от глубокого сна. Не совсем узнавая.
Гоголь поднял руку, как полагалось в нежинской гимназии, когда думаешь, что знаешь правильный ответ. Гимназия была его первым и последним опытом взаимодействия со множеством людей сразу. Он ужаснул его навсегда. С тех пор он людей избегал.
Гоголь тянул бледную слабую руку и старался никому не смотреть в глаза.
Пушкин учился в императорском лицее в первые, лучшие годы, а потом люди нравились ему в целом. Он ласково кивнул воздетой руке:
– Говорите, Николай Васильевич. Что?
***
Петербургский ветер бил кулаком в стекла. Оранжевый свет уютно обливал стол под сукном, которое вместо зеленого казалось скорее коричневым. Трое, коротая вечер, играли в карты при свечах, как им было привычнее. Лермонтов метал:
– Берете?
– Пас, – отозвался Пушкин.
Взгляд Чехова задержался на его руках: холеных, с овальными ногтями. Большой палец окован изумрудным перстнем. Пушкин поймал взгляд, отвернул перстень камнем внутрь. Чехов перевел взгляд в свои карты. На анилиновую улыбку дамы, на веревочные усики короля. Но никак не мог подсчитать, сколько же выходит очков.
Всем троим было неспокойно. Все трое старательно не смотрели на двойную дверь, что вела в кабинет.
– Посмотрим, как он… – начал Чехов, но таким тоном, что Пушкин быстро повторил:
– Посмотрим! – И Чехов, хмыкнув, не стал продолжать.
– Еще? – кивнул ему Лермонтов, взвешивая в руке колоду.
Ответить Чехов не успел. Крик раздался из кабинета. Все трое обернулись.
Двойные двери распахнулись. Гоголь был страшен. Глаза превратились в черные дыры над щелью рта.
– Кто это сделал, господа?! – с порога завопил он.
Все невольно опустили карты, забыв посмотреть, что у кого. Кто выиграл, кто проиграл.
– Что с вами?
– Николай Васильевич?
– Кто это сделал?! Вы? – наскочил он на Пушкина. – Вам все еще досадно, что я сказал всем, будто сюжет «Мертвых душ» подсказали вы. Поэтому? Мстите? Мне?
Развернулся на Лермонтова:
– Или вы?
Тот невольно попятился. Но, на его счастье, Гоголь уже переключился на следующего.
– А, – потянул и уставился на Чехова с проницательностью безумца в припадке. – Это сделали вы!
– Да что? Что я сделал? – искренне не понял тот.
Гоголь сложил руки крестом на груди:
– Украли мою повесть!
– Ваша рукопись исчезла? – тихо спросил Пушкин.
– Вся до последнего слова!
– Слова?
Гоголь вскинул подбородок, так что прядь волос взметнулась:
– Так знайте. Я отказываюсь есть. Пока вы не вернете мое произведение.
Чехов был искренне задет.
– Я ничего не брал! Я никогда не брал чужого.
– Все случается в первый раз! – взвизгнул Гоголь.
– Николай Васильевич, – позвал Пушкин.
Но того трясло.
– Один из вас! Это сделал! Здесь больше никого нет!
Пушкин поспешил согласиться:
– Вы правы. Кроме нас, здесь больше никого нет.
Лицо Гоголя сразу смягчилось. Но он все еще напоминал взъерошенную ворону.
– Зачем вы меня обижаете? – воскликнул с обидой.
Это была цитата из знаменитой гоголевской «Шинели». Узнав ее, Лермонтов и Чехов переглянулись, оба закатили глаза: о господи – о нет. Нельзя же давить на ту же педаль опять и опять…
– Как мы вас обидели, дорогой Николай Васильевич? – терпеливо выяснял Пушкин.
Тот встрепенулся:
– Идемте!
Ринулся обратно в кабинет.
– Идемте за ним, – велел остальным Пушкин.
В кабинете на столе видны были неопрятные свидетельства недавнего пира духа. Пятна чернил. Песок. Изломанные перья. Искусанные карандаши. Комки бумаги.
– Вот! – крикнул Гоголь и простер руку над пустой столешницей.
Никто толком не знал, какого ответа он ждет, предпочли промолчать.
– Я ничего не вижу, – первым признался Пушкин.
– Стол, – постарался сказать что-нибудь по существу, но нейтральное, Чехов. Он машинально взял один из бумажных комков, стал разворачивать.
Лермонтов кусал губу. Гоголь метнул в него взгляд, полный жгучего подозрения:
– Так все-таки вы?!
Лермонтов облизнул губы, придал физиономии равнодушный, замкнутый вид:
– Я – что?
– Украли мою повесть. Я только что начал том второй. Своей повести. В ней…
– Я не крал, – отрезал Лермонтов. – Мне даже не нравится, как вы пишете. Довольны?
Гоголь зашипел, как кот, которого окатили водой.
– Погодите, господа, – на этот раз вмешался Чехов. Передал мятый лист Пушкину. Тот – Лермонтову. Тот глянул. Глаза его потемнели. Ткнул перед Гоголем:
– Эту повесть?
На листе ничего не было.
Лицо Гоголя стало жалким.
Лермонтов усмехнулся зло.
– Я писал, – сник Гоголь. Упал в кресло и закрыл лицо руками.
– Как странно, – только и произнес Пушкин. – Здесь нет никого, кроме нас. И бумага действительно пуста.
– Что вы хотите этим сказать?
– Я не знаю.
Но все поглядели на Пушкина так, будто уж он-то должен знать наверняка.
Тот взял у Лермонтова чистый лист.
– Никто не сминает бумагу, на которой ничего нет. Господа, мы же все знаем, как это бывает. Мы все пишем… писали.
Замечание их озадачило.
– Справедливо.
Чехов и Лермонтов стали развертывать другие смятые листы. Показывали друг другу. Недоумение их росло. Все листы были пусты. Спрашивать Гоголя было бессмысленно: он замер в кресле, как упал.
Глаза Лермонтова сощурились.
– Сочините экспромт, – хрипло попросил он.
– Что?
– Александр Сергеевич. – Лермонтов сам толком не мог объяснить, о чем догадался. – Скажите стишок. Пусть самый глупый. Какой придет на ум. Хоть с рифмой на «розы» и «морозы».
Пушкин пожал плечами, обвел глазами стол:
– Как проехала линейка,
Засвистела канарейка.
Сначала было тихо. Потом за окнами зацокали копыта, затарахтели по мостовой деревянные колеса. Все бросились к окну. Но ничего не увидели. Мостовая была пуста.
Гоголь отнял ладони от лица. И вскрикнул.
На него обернулись. И оторопели.
Перед самым лицом Гоголя висела клетка. В ней прыгала с жердочки на жердочку желтая птичка.
Клетку тихо обступили. Осмотрели. Все подробности. И серые чешуйки на тоненьких лапках, и глаза-бусинки. Канарейка склонила голову набок, раскрыла клюв, выдала трель. И лопнула. Все вздрогнули, едва успев зажмуриться. Ощутили на лице невесомую пыль, как от мыльного пузыря.
Пушкин утер лицо платком. Лермонтов слизнул влагу. Чехов протянул руку сквозь оставленную пустоту.
Не было ни клетки, ни канарейки.
– И линейки не было, – еле слышно выдавил Чехов.
– Как
