— Дас из… Дас из… — мямлит Ташкент и протягивает портфель. Немец, держа правой рукой автомат наизготовку, левой перевернул портфель. На землю падают тетради и учебники шестого класса. Борька окончил пятый… Оказался умнее меня. А где же купили ему учебники и тетради? Наверное, весной, еще при Советской власти.
Немец не понял или сделал вид, что не понял.
— Век! Шнель! — заорал он, как на непонятливую скотину.
Вряд ли он осознал, что его подразделение заняло школу. Они столько их опоганили, что не смогли бы припомнить, если вообще они способны были запоминать.
Разговор.
— Айда к девятой школе.
— А разве ее не заняли?
— Говорят, открыли. Русская школа.
— Русская? В немецкую я не пошел бы.
— Тебя и так не пустят. Ты кто?
— Я? Отец русский, мать украинка…
— А бабушка?
— Бабушка… Осетинка.
— Тебя и не пустят. Им справки нужно принести, что ты чистокровный русский, а так ты морда.
— Какая?
— Ты — армянская, ты — осетинская, ты… Тоже морда.
— А русский?
— Значит, русская морда.
— Вчера у нас соседа арестовали. Во время облавы на вокзале у него не оказалось документов. Его жена побежала в полицию. Ей сказали, что отправили в русское гестапо, а там сказали, что отсюда никого не выпускают. Раз попался, значит отправят в Германию.
— Убили его.
— Теперь школы только до четвертого класса. Образовательный максимум, вот как… В «Пятигорском эхо» писали.
— Закон божий ввели, как при царе.
— Я бы ни за какие деньги не стал учить.
— Тебя бы и не спрашивали — не будешь учить, выгонят из школы.
— Мамину сестру избили… Она купила кукурузной муки, завернула в газету, а на газете портрет Гитлера. Немцы муку рассыпали, а ее избили. Ногами под ребра били. Она лицо руками закрывала, так руки сплошь синие, как чернилами намазали.
На фасаде девятой школы вывеска: «Русская школа». Народу много. Несколько немцев. Офицеры. Чинные ученики, выстроенные поклассно. Жарко. Но на многих женщинах чернобурки. Кто они, эти мамаши? Жены дельцов или врачей-венерологов? Им совсем худо от жары, но они надуты от важности — их детей допустили учиться в «образцовой» русской школе.
Мы, ученики других школ, стоим за забором в соседнем дворе. Смотрим на торжество через щели забора, многие забрались на деревья.
Краткую речь произнес тип в черной немецкой форме.
— Колесников, — сказал кто-то. — Начальник русского гестапо.
Потом запел поп. Настоящий поп. С бородой, в золотой ризе и шапке. Пот струился по его лицу, капал с усов. Он махал кадилом, пел что-то басом. Подпевал хор. Все это фотографировал прыткий человечек, господин Даша-нов, ответственный редактор листка «Пятигорское эхо». Через несколько дней ребята влепят ему в лоб гайкой из рогатки. После этого случая господин Дашанов будет ходить с пистолетом в черной кобуре.
Ара обнимает меня за плечи. Он тоже прибежал посмотреть на начало школьных занятий. Ара преуспевает— помогает «дядьке» вести торговлю в комиссионной лавочке. «Дядя» ему такой же дядя, как мне тетя. Ара пронырливый, цепкий, через него обделывают какие-то темные махинации. Но я не осуждаю его. Во-первых, он обещал мне найти работу, во-вторых, Ара обещал раздобыть гранату. И как я не догадался принести с собой гранату из степи? Теперь в степь не сходить — схапают без аусвайса. Граната нужна до зарезу — мечтаю швырнуть ее в окно Коваленко, когда там соберется пьяная компания — немецкие офицеры и Иркины подруги, фольксдойче. Девицы мечтают выйти замуж за чистокровных немцев и уехать в Германию. Но почему-то никто из них не идет на вербовочный пункт рабочих для работы в райхе.
Почему я смотрю на коммерческую деятельность Ары сквозь пальцы? Он перепродает еврейские вещи.
Аре приносит вещи Марка. Сама она боится пойти на толкучку — отнимут, изобьют или дадут грошовую цену, а купить продукты — три шкуры сдерут. На базаре злодействуют дельцы, бессовестные спекулянты, родственники полицаев. Я уже почти всех их знаю в лицо. Их немного, но они сила.
Те, кто прошел перерегистрацию и получил звезду, привлекаются к «трудовой повинности» — подметают дороги зубными щетками (старики), более молодых каждый день выгоняют под охраной на «работу» в каменоломню. Ломами и кирками выворачивают камни, таскают их к дороге, там сидят дробильщики — молотками дробят камень на щебенку. Щебень нужен Великой Германии на военное строительство. Все это вкупе называется «самоотверженным трудом на пользу нового порядка». Евреям продукты не выделяются, они обязаны сами обеспечивать себя питанием. Обеденного перерыва не положено. Работы длятся без выходных по двенадцать часов в сутки.
На стене бывшей детской библиотеки приказ. Кто-то успел оторвать нижний левый угол.
ВСЕМ ЕВРЕЯМ
С ЦЕЛЬЮ ЗАСЕЛЕНИЯ МАЛОЗАСЕЛЕННЫХ РАЙОНОВ УКРАИНЫ ВСЕ ЕВРЕИ, ПРОЖИВАЮЩИЕ В ГОРОДЕ ПЯТИГОРСКЕ, И ТЕ ЕВРЕИ, КОТОРЫЕ НЕ ИМЕЮТ ПОСТОЯННОГО МЕСТОЖИТЕЛЬСТВА, ОБЯЗАНЫ В СУББОТУ 5 СЕНТЯБРЯ 1942 г. ДО 7 ВЕЧЕРА ПО БЕРЛИНСКОМУ ВРЕМЕНИ (ДО 8 ПО МОСКОВСКОМУ ВРЕМЕНИ) ЯВИТЬСЯ НА ТЕРРИТОРИЮ КАВАЛЕРИЙСКИХ КАЗАРМ. ОТПРАВКА БУДЕТ ПРОИСХОДИТЬ УТРОМ 6 СЕНТЯБРЯ.
…еврею взять багаж, весом не бо-… ключая продовольственный… ми-… тание будет обеспечено властями…
ть самое необходимое — ценности, деньги, одежду… читать квартиру… ску, в которой… сии и адрес… германскому… багаж… могут… и отдать.
…попытаться ворваться в еврейскую квартиру, будет немедленно расстрелян.
Переселению подлежат и те евреи, которые приняли крещение. Не подлежат переселению семьи, у которых один из родителей еврей, а другой русский, украинец или гражданин другой национальности. Не подлежат переселению также и граждане смешанного происхождения. Добровольное переселение смешанных семей, метисов 1, 2 категории, может быть произведено при дальнейшей возможности. Еврейский комитет отвечает за планомерное проведение этого постановления. Евреи, которые попытаются препятствовать исполнению постановления, будут наказаны.
КОМЕНДАТУРА № 12
2 сентября 1942 года.
Я не видел ее, мне рассказали, что на старую квартиру прибегала Женька. Она сумела как-то выскользнуть из коммунистического гетто. Их не выпускают. Она сумела. Зеленая от голода, остриженная наголо ножницами, отчего голова казалась выщипанной. Она пришла, и женщины заплакали. Она сказала, что продуктов не дают, люди умирают с голоду, в гетто свирепствуют болезни, появился сыпной тиф. Мать Женьки умирает от тифа.
И женщины несли ей последнее, оставляя своих детей голодными в тот день. И она брала все, и никто ее не мог упрекнуть в этом.
Потом она ушла. Задворками. Ей еще предстояло вернуться. Туда. В ад. Проскочить мимо часовых.
Во дворе в тени тутовицы на качалке лежит Ирка Коваленко, теперь у нее другая фамилия, не отчима, а немецкая, родного отца. Болонка козыряет немецким происхождением Ирки. А ее муж Коваленко, который вырастил чужое дитя, где-то воюет с фашистами.
Ирка читает книгу на немецком языке. Читать ей трудно, она то и дело раскрывает немецко-русский словарь Павловского для вузов. Рядом на земле блюдо с виноградом. Скороспелый сорт. Он не такой вкусный, как те сорта, что вызревают позднее, успев впитать в себя больше солнечной силы. Мне до судороги хочется винограда, пусть даже скороспелого, пусть даже кислого. Ирка раскачивается на качалке. Когда ее рука дотягивается до блюда, она успевает ущипнуть несколько ягодок.
Ара остается у ворот. Болонки не видно. Ирка, прижав книжку к груди, глядит на меня спокойно и лениво. Я не видел ее всего несколько месяцев. Я помнил ее нескладухой. Она раздевалась у мельницы на Подкумке, оставалась в глухом купальнике, и казалось, что кто-то бросил кусок цветастой материи на карагач — ключицы, ребра и еще какие-то кости, которых было много и в самых неожиданных местах, торчали, как сломанные сучья.
Теперь на качалке полулежала, как говорила бабушка, гладкая девица.
— Вадик, — Ирка сладко потянулась. — Гутен таг! Какими судьбами в наших краях?
— Не твое дело, — отвечаю я. Мне необходим разгон, чтобы почувствовать к ней злость.
— Ты вроде стал выше ростом, — мягко говорит Ирка.
— Зато ты раздалась… Отъелась.
— Не нравлюсь? — удивляется она и выставляет коричневые от загара ноги. На них чуть заметный пушок. Ее ноги почему-то волнуют меня, и я не могу оторвать взгляда от ее колен. Платье облегает ее бедра… Плечи у нее по-прежнему узкие и по-мальчишески костлявые.
— Зачем пришел? — спрашивает она настороженно и косит на веранду.
— К твоей мамаше, — говорю я нарочно громко, чтобы было слышно в комнатах.
— Т-с-с… — прикладывает палец Ирка к губам.
