Еще один пример любительской этнографии середины XIX в. – сочинения Фрэнсиса Гэлтона, который, получив наследство и бросив врачебную практику, совершил в 1840–1850 гг. путешествия по Северной Африке, а в 1850–1852 гг. – по Южной Африке. Он оставил обстоятельное описание своих наблюдений в «Повествованиях об исследованиях в тропической Южной Африке»[225].
По своему мировоззрению той поры Гэлтон – типичный образец «путешествующего джентльмена» новой формации. В отличие от многих своих предшественников, он получил основательное университетское образование (учился медицине в Бирмингеме и математике в Тринити-колледже Оксфорда), был в курсе современных ему философских и научных исследований в области доистории, анатомии и этнологии и сам обладал склонностью к научным изысканиям. Как истый британский джентльмен, он относился к африканцам свысока и всегда был последовательным расистом, о чем свидетельствуют его недвусмысленные высказывания, как в начале его этнографической деятельности, так и в конце его жизни. В своем первом африканском путешествии Гэлтон совершил своеобразное открытие в области «этнопсихологии» – «в то время, как бербер не позволит вам его ударить палкой, египтянина вы можете колотить палкой столько, сколько вам будет угодно»[226]. Позже, став одним из основателей евгеники, на основании своих «исследований по экспериментальной психологии», биометрического изучения наследственности и других изобретенных им процедур он утверждал в статье «Наследственный талант и характер», что европейца отличает инстинкт к кропотливому постоянному труду, а «дикари остаются детьми по разуму с влечениями взрослых людей»[227].
Расизм Гэлтона, кстати, весьма распространенный в среде британской элиты, тем не менее, сочетался с убеждением в единстве биологического происхождения человека. Это убеждение он, скорее всего, воспринял в семейном кругу и близком ему окружении – его дедушкой по матери был известный теолог рубежа XVIII–XIX вв. Эразмус Дарвин, а двоюродным братом – Чарльз Дарвин, он тесно дружил с Генри Мейном. Все они на основе разных мировоззренческих принципов признавали единство человеческого рода. Близость с Ч. Дарвином и знакомство с его открытиями, однако, вылились у Гэлтона в своеобразную фальсификацию последних в форме особой гэлтоновской версии социал-дарвинизма.
Теоретические влияния на этнографов-любителей середины XIX в. были ощутимы, но сам процесс восприятия непосредственно наблюдаемой жизни «туземцев» в колониях не мог не привести к человеческому пониманию этой жизни. Мера адекватности такого восприятия, разумеется, зависела не только от меры адекватности априорных теоретических установок, но и от элементарной наблюдательности и добросовестности наблюдателей. В этом смысле этнографы рассматриваемого времени, уже отчасти приобщенные к научным стандартам познания, собрали немало цен ной информации. Так, жестокий администратор Грей в своем двухтомном описании Австралии уделил более 200 страниц материалу о языках аборигенов, об их социальном устройстве и обычаях, фактически открыв для европейцев очень важные элементы их образа жизни – матрилинейность наследования некоторых видов социального статуса, тотемизм (kobong) и пр. Этот материал и сейчас активно используется антропологами, так как часто он непредвзят, точен и обладает признаками достоверности. Грей был практическим деятелем, научные и философские теории своего времени его мало заботили. В практической жизни была важна именно адекватность представлений о тех, с кем нужно было иметь дело. Сам Грей сделал много для достижения своих практических целей – вошел в доверие к аборигенам, по несколько месяцев жил в их стойбищах (он получил статус «своего» среди них – старейшины определили, что он является духовным воплощением умершего сына одной из их женщин), научился сносно объясняться на одном из аборигенных языков. Как отмечают современные историки британской антропологии, администратор Грей был более толерантным к аборигенам, чем многие этнографы (миссионеры, ученые, филантропы) его времени и последующих поколений[228].
Этнографическая ценность описаний миссионера Уильямса также признана в науке, но лишь при условии специальной их фильтрации от клерикальных и обывательских оценок. Сама фактура описаний передает довольно точно целостную картину образа жизни фиджийцев со множеством важных для науки деталей.
Парадоксальным образом этнографические описания африканцев Гэлтона менее информативны и, как мне кажется, именно в силу его образованности и причастности к академическим кругам. Его тенденция представлять факты в непосредственной связи со своими «научными» воззрениями на психологию рас сделали многие из его суждений притчей во языцех среди последующих поколений антропологов. Так, например, он сравнивал умственные способности африканцев со способностями своей собственной собаки Дины и не в пользу первых – собака, по его утверждению, более тщательно присматривала за своими щенками, чем люди племени дамара за своим скотом[229]. Материал по физической антропологии (данные антропометрических измерений) в книге Гэлтона небрежен и малопредставителен, а материал по африканским языкам, собранный им, он даже не стал публиковать. Тем не менее благодаря своей укорененности в академическую среду Великобритании он получил репутацию этнолога-экспериментатора и рано занял видные позиции в британской науке: в 1857 г. стал секретарем Королевского географического общества, с почтением цитировался «этнологом номер один» середины XIX в. Р. Лэтэмом в его «Описательной этнологии»[230].
Однако же не очень высокие научные достоинства этнографического материала, полученного в середине XIX в., этнология того времени была не в состоянии оценить, так как сама природа тогдашнего жанра этнологической теории делала ее малочувствительной к целостным образам жизни «дикарей». Теоретическая умозрительность в этом жанре доминировала, отводя фактам роль фрагментарных иллюстраций к отдельным общим постулатам. И хотя в это время позитивистский стандарт научности, основанный на требованиях эмпиризма, индуктивизма и экспериментальности, получил уже признание среди исследователей «доистории», это выглядело не более чем риторической модой. Так, еще Дж. Причард высказывал на заседании Британской ассоциации содействия развитию науки пожелание, чтобы Ассоциация стимулировала колониальных служащих и моряков в сборе фактического материала о «дикарях», а свой последний труд «Естественная история человека» он мыслил как руководство, «подготовленное для флота Ее величества и приспособленное для путешественников»[231]. Тремя десятилетиями позже (1869) Этнологическое общество даже создало особый «Классификационный комитет» для разработки «фиксированной терминологии» и «регистрационных таблиц», в которых можно было бы единообразно фиксировать данные по религии, фольклору, социологии и материальной культуре народов, попавших в поле зрения заинтересованных наблюдателей[232].
Все эти усилия не привели к сколько-нибудь заметным результатам, так как деятельность теоретиков и наблюдателей не получила никаких серьезных методологических и организационных оснований, их объединяющих. Они еще долго продолжали существовать обособленно, лишь косвенно оказывая влияние друг на друга. Их соединение стало делом неблизкого будущего.
1.8. Эволюционизм Ч. Дарвина
Великий Дарвин стал во второй половине XIX в. тем, кого сейчас принято называть «культовой фигурой». Не было, пожалуй, ни одного сколько-нибудь заметного научного течения, которое так или иначе не связывалось бы с его идеями, будь то решительное их отрицание или не менее решительная их поддержка и привлечение для обоснования собственных теоретических позиций. В литературе по истории антропологии давно стало общим местом то, что эта наука, в особенности ее первоначальное теоретико-методологическое основание, называемое эволюционизмом, возникли под прямым влиянием дарвинизма. В последние годы такое категоричное суждение все чаще вызывает сомнение. В частности, Дж. Барроу еще в 60-х годах ХХ в. высказал мнение, что теоретическая позиция первых антропологов (Э. Тайлора, Дж. Лёббока, Дж. Мак-Леннана, Л. Г. Моргана и др.) имеет мало общего с учением Дарвина. Их эволюционизм гораздо ближе к той его версии, которая развивалась еще до выхода в свет книги Дарвина «О происхождения видов» (1859), в частности к концепциям Ж. Б. Ламарка и Г. Спенсера[233]. Некоторые основания для подобных утверждений есть. В частности, учение Дарвина об эволюции исходит из стохастичности процесса видообразования и развития видов в результате полового отбора, который способствует адаптации к окружающей среде через серии случайных вариантов. Оно не содержит идей направленного прогресса и однолинейности эволюции. А у классиков социальной антропологии эти идеи являются основополагающими. Они же в своих трудах неявно использовали старую идею Ламарка о том, что эволюционные изменения имеют дискретный, скачкообразный характер, а сам ход эволюции онтологически имеет прерывистый, стадиальный вид. К Ламарку восходит и идея преимущественно внутренней, а не внешней природы стимулов к развитию, для него было характерно и убеждение в том, что приобретенные индивидом признаки передаются по наследству. Разумеется, все это не имеет ничего общего с духом учения Дарвина.
