Грива закричал, но человек его не услышал. Тогда Артём сам побежал к нему, медленно, утопая в песке… Зацепился ногой за растяжку медицинской палатки и упал.
Когда Артём поднялся, человека у края прибоя больше не было. Грива завертел головой, высматривая его… И вдруг увидел совсем близко, у самого входа в палатку. Но человек почему-то в палатку не заходил, а наоборот, медленно брел прочь. Грива видел его голый, гладкий, ярко-красный, как сырое мясо, затылок…
— Стой! — крикнул Артём. — Вернись, дубина!
Но человек как будто не слышал. Артём догнал его, схватил за руку…
Человек медленно обернулся. Кожа на его лице сошла, висела лохмотьями.
«Его надо в госпиталь, срочно…» — мелькнула мысль. В этот день Артём видел сотни таких лиц. Таких, но не совсем. Два глаза обожженного были плотно зажмурены, но третий, темно-синий, блестящий, словно линза в стволе импульсника, глядел прямо на Артёма.
— Ты… Ты куда?… — растерянно пробормотал Грива.
Губы трехглазого приоткрылись, обнажив короткие острые клыки.
— Домой, — по-русски велел трехглазый. — Иди домой, новый человек. Скоро у тебя не будет дома…
Глава девятая
ИХ ВЫСОКОБЛАГОРОДИЕ ПОДПОЛКОВНИК ЖАНДАРМЕРИИ ИВАН НИКОЛАЕВИЧ СУЧКОВ
Артём Грива
Разбудил меня голос «домового», раздавшийся из окна мансарды. Спросонья я не сразу понял, о чем речь. В моих ушах… Нет, не в ушах — прямо в мозгу! — все еще звучали слова «трехглазого»: «Скоро у тебя не будет дома…»
— Еще раз! — велел я «домовому».
— Иван Николаевич Сучков, — послушно повторил «домовой». — Желаете говорить?
— Да! — воскликнул я. — Буду! Давай его на визуалку в гостиной!
Я пулей слетел вниз.
— Ванька!
— Здорово, алладиновец! — Квадратное лицо моего друга и однокашника выражало не меньшую радость, чем мое собственное. — Каким ветром в наши края?
— В отпуск. Ты на службе?
Серебряные подполковничьи погоны на черной форме императорской жандармерии смотрелись совсем неплохо. Когда виделись в последний раз, Сучков ходил в штаб-ротмистрах. Растет Ванюха!
— Как видишь. И завтра рано утром улетаю.
— Куда?
— У тебя линия защищена?
— Нет.
— Тогда погоди… — Сучков поколдовал с чем-то за пределами экрана. — Порядок.
— Что, так сурово? — спросил я.
— Не то чтобы очень, но береженого, сам знаешь… Короче, проклюнулась в Махачкале одна как бы суфийская секточка…
— Ну и пусть себе, — заметил я. — Это же Махачкала, а не Пермь. Зарегистрировались?
Я работал не в Департаменте территорий, а во Внешней разведке, но законы и Конституцию нам еще в Школе вбили намертво.
— Зарегистрировались. Все честь по чести.
— Тогда в чем дело?
— Растет уж больно быстро. За месяц — в двенадцать раз. От ста тридцати до полутора тысяч.
Я присвистнул:
— Подозреваете запрещенные практики?
— Вот именно.
— Так какие проблемы? — удивился я. — Взяли лидеров за загривки и вытряхнули информацию.
— Экие вы быстрые, алладиновцы! — Сучков рассмеялся. — А как насчет Конституции? Нет, брат, у нас ваших полномочий. Так что будет долгая работа: вербовка, внедрение, если выйдет… Ну, все как обычно. Рутина, короче говоря.
— А если по седьмому пункту?
Пункт седьмой статьи сто семнадцатой Российской конституции предусматривал немедленную изоляцию лидеров религиозной секты в том случае, если предполагалось «…психотропоное или психокодирующее воздействие с целью ограничения духовной свободы граждан».
— Увы! — Сучков вздохнул. — Начальством не поощряется использование седьмого пункта. Да в общем, и я с ними согласен. Сейчас не те времена.
Сто семнадцатая статья Конституции выросла из «Закона о религиях», принятого еще триумвиратом, позволившего, правда, жесткими мерами, избавиться от тоталитарных сект и придержать стремительно растущее влияние иноземных религий. Согласно этому закону всем религиозным организациям, имевшим базовые центры за границей, был запрещен экспорт и импорт валюты. Все мелкие и крупные секты подвергались жесточайшему контролю, и если обнаруживалось, что в них применяются «зомбирующие» методики, «проповедников» попросту ставили к стенке. А если проверяющие проявляли «мягкосердечие», то рисковали разделить участь самих лидеров. Реабилитацию «зомбированных» брала на себя Православная церковь, и поначалу, несмотря на помощь тысяч добровольцев, церкви пришлось нелегко. Да и нашему Министерству иностранных дел — тоже, поскольку большая часть «проповедников» имела иностранное гражданство. Впрочем, уже через пару месяцев стало полегче. Почуяв, что пахнет жареным, «проповедники», побросав одурманенную «паству», тараканами прыснули кто куда. В прессе, правда, поднялся шум: дескать, триумвират убирает конкурентов Православной церкви. Ответил на обвинение генерал Кондратьев.
«Да, — сказал он. — Я — православный. Но ежели кто католик, мусульманин или иудей, разве я требую его искоренить? Я обещал защищать всех граждан России, независимо от вероисповедания и национальности. И я вас защищаю. Круто беру? Да, круто! Давил паразитов — и буду давить! Иначе, братцы, нам не выжить. Обещаю: ваша жизнь повернет к лучшему раньше, чем вы ожидаете».
Помимо всего прочего, это была первая речь Кондратьева, где он говорил не «мы», подразумевая триумриват, а «я». Хотя триумвират просуществовал еще целых два года.
В нашей Конституции, разумеется, «расстрельных» статей за сектантскую деятельность не было. И привилегии предусматривались не конкретно православию, а «доминирующей на территории субъекта религии». Иначе говоря, для Польши — католицизм, для Туркменистана — ислам, для Бурятии — буддизм, и так далее. Но для империи в целом Православная церковь оставалось главной. И если кому-то из федератов, например, тому же Туркменистану, это не нравилось, приходилось терпеть. Насильно под руку Государя никто не тащил. Наоборот, еще и препоны чинили, если страна не славянская. И предупреждали при этом: выйти будет потруднее, чем войти. Так, чтобы подсосаться от России, поправить экономику, наладить рынок и сделать ручкой — не выйдет! И ни у кого пока не вышло. А вот секты в империи плодились. Особенно на восточных землях, где уровень жизни и образования у народа был пониже, чем в центре. Но опять-таки, для чего нам парни в черных мундирах? И не за красивые глаза мой школьный корешок Ванька Сучков в подполковники произведен.
— Значит, завтра уезжаешь? Жаль! — вздохнул я. — Может, все-таки увидимся? Хоть обедом тебя угощу. Где у нас нынче вкусней всего кормят?
— Богатенький ты наш! — ухмыльнулся подполковник. — Вкуснее всего у нас кормят в Братиславе. Слетаем?
— Какие проблемы!
Ванька, разумеется, шутил. Сошлись на «Демьяновой ухе», кабачке нашей юнкерской поры. Я позвонил, заказал лошадок. Жандармские вертушки могут летать, где им заблагорассудится, и садиться хоть на Дворцовую площадь, но это дурной тон. Уважающие себя мужчины перемещаются по историческому центру только верхом — если позволяют средства: пара билетов до Братиславы и обратно стоит немногим дороже.
К сожалению, Ваня Сучков был единственным из моих друзей-однокашников, находившимся в городе. Правда, «домовой» Сережки Буркина обнадежил: хозяин вернется завтра к полудню. Зато «домовой» Мишки Лебедкина отреагировал странно: «по поводу установления связи с господином Лебедкиным просим не беспокоить». Впрочем, Мишка всегда был со странностями. Помню, на начальных курсах наши психологи несколько раз пытались его отбраковать, но папа-генерал подключал связи, и Мишку оставляли. К нашей с Ванькой и Серегой радости, потому что Мишка был в нашей дружной четверке самым заводным.
Разумеется, круг моих друзей не ограничивался Ванькой, Мишкой и Серегой. Но, если не считать родителей и деда, ближе этих троих у меня никого не было. Даже со стариной Ирландцем у меня никогда не будет такой дружбы. Если говорить откровенно, то любой из двухсот десяти моих «односкамеечников» был мне ближе, чем мои коллеги по «Алладину». И я знал: если понадобится, любой из бывших «государевых орлят», не задумываясь, окажет мне любую помощь, если это не пойдет вразрез с его долгом и честью. И любой рад будет выпить со мной водочки и поговорить о жизни. Но у всех — свои дела, семьи, проблемы… А у меня всего лишь четырнадцать дней. И не заметишь, как кончатся…
С Ванькой мы встретились в вестибюле «Демьяна». Сучков вошел практически следом за мной. Это для королей точность — вежливость, а для наших профессий — жизненная необходимость.
— Какой-то ты тощий стал! — приветствовал меня Ванька, предварительно сгребши в охапку и похрустев моими ребрами.
— А ты, братишка, какой-то бледный! — парировал я. — Небось из-за монитора не вылезаешь, кабинетный работник!
