— Шпионов все ищете? Так зря все. Немчура и австрияки из столицы давно выехали, даже негоцианты и аптекари. Разве что ювелиры остались. А секреты да тайны выведывают наши. Из революционэров да горлопанов. Да хапуги всякие, до золота вражеского жадные…
Щепкин услышал раскатистое «революционэры» и вдруг понял, кого недавно с явной иронией копировал Батюшин. Видать, пересекался с генералом и от него услышал.
Высказав генеральское мнение, Волков поиграл усами и вдруг сменил гнев на милость. Повернулся к Игнатьеву:
— Владимир Андреевич, не откажите в помощи коллегам. Раз уж надо. Государево дело делаем, одно на всех. Тем более и господин капитан, как я слышал, поспособствовал нам.
Осведомленность генерала не удивляла, на то он и начальник.
Игнатьев склонил голову.
— Слушаюсь, Иван Дмитриевич. Непременно.
Щепкин от такого панибратства онемел. Игнатьев это заметил и, когда генерал ушел, подмигнул капитану.
— Наш Иван Грозный куда как суров, но ради дела на все пойдет. И очень любит демократию… под настроение. Мне в том году разрешил обращаться по имени отчеству. Я, конечно, не злоупотребляю, но если вижу, что Волков в порядке, — не титулую, а по-простецки.
Игнатьев посетовал, что группу Щепкина сняли с задания, сказал, что его люди отыскали интересные концы, и если их размотать, можно выйти на целую агентурную сеть. А там, глядишь, и эсеров бы накрыли, и каналы поставки оружия… да что уж теперь, сами справятся, раз такое дело.
Просьбу Щепкина выслушал спокойно, однако чем-то конкретным помочь пока не мог.
— Если бы ночью Пашу-Гуся не пристрелили, рекомендовал бы его. — Игнатьев улыбнулся. — Шучу. Этот гад на сотрудничество не пошел бы. Ненавидит нас люто… ненавидел… и детей своих так же воспитал.
Игнатьев подумал еще, но больше никого не назвал. В Департамент полиции ехать отсоветовал. Мол, там скажут то же самое.
Немного расстроенный, капитан простился с Игнатьевым и уехал.
12
По дороге к ресторану Щепкина остановили. Городовой поднял руку, требуя остановить авто, а когда капитан поинтересовался, в чем дело, полицейский важно изрек:
— Фильму снимают! С позволения властей. Перегородили переулок и вот здесь. Вы уж в объезд пожалуйте.
— А долго будут снимать?
— Час двадцать еще, — достав часы и внимательно сверив время, ответил городовой.
Можно было достать удостоверение контрразведки и проехать, но Щепкин не стал. Настоящие съемки он видел впервые и захотел познакомиться с этим процессом поближе. Капитан заглушил мотор и стал высматривать артистов.
На отгороженной части улицы развернули какое-то оборудование, поставили светильники. Две толпы людей, сновавших от дома к дому, вдруг разбежались, кто-то прокричал нечто вроде «сцена… мотор…». Потом убежал и он, а возле двух аппаратов, в которых Щепкин признал съемочные камеры, встали три человека.
Из-за угла дальнего дома вдруг вывалилась крытая карета. Спереди и сзади скакали четверо полицейских, еще один сидел рядом с кучером. Неожиданно из подворотни выскочила пролетка, и сидевшие в ней три человека открыли ураганный огонь по карете и охране. Зазвучали приглушенные выстрелы. Щепкин различил холостые хлопушки. Полицейские попадали с лошадей, трое поползли к бордюру и оттуда начали отстреливаться. Потом из подъезда высунулся парень и швырнул под карету большой сверток. Жахнуло так, что у Щепкина заложило уши. Стрельба разом прекратилась, с обеих сторон стрелки побросали оружие и зажали головы руками. Перепуганные лошади рванули прочь, волоча карету и пролетку за собой. В центре улицы они столкнулись. К ним побежали люди, чтобы успокоить лошадей и расцепить повозки.
Ржание лошадей заглушило крики и ругань. Откуда-то возник невысокого роста гладко причесанный господинчик и завопил так, что замолчали и люди и лошади:
— Стооп!! Стоп камера!!! Держите лошадей! Черт возьми, держите лошадей!!
Следом за господинчиком выбежали еще двое. Господинчик обернулся к ним и завопил:
— Что это такое?
— Дубль, Лев Янович. Дубль… сцена пятнадцатая, нападение на…
— Я знаю, что это! Я спрашиваю, что это такое?
Помощник захлопал глазами, обернулся на улицу, где ловили и успокаивали лошадей и поднимали перевернутую пролетку.
— Это…
— Какой идиот устроил такой взрыв?
— За эффекты со взрывами отвечает ваш помощник Зинштейн.
— Где этот террорист?
Помощники завертели головами, кому-то замахали руками. Из-за дома неподалеку от авто Щепкина вышел высокий худощавый парень с всклоченными волосами. Отряхивая рукава и растерянно улыбаясь, он пошел к господинчику.
— А! Господин помощник! Ваша фамилия Халтурин? Или Гриневицкий? Вам слава бомбистов жить не дает? Хотите переплюнуть?
Парень одернул пиджак и укоризненно посмотрел на господинчика.
— Лев Янович, вы же сами просили сделать все натурально, чтобы было как по правде.
— По какой правде? Я режиссер, и я решаю, что здесь правда, а что кривда! Как мне прикажете работать, если после ваших… реалий я остаюсь без артистов и без реквизита? Это не съемочная площадка, а штурм Измаила! На германском фронте дневные потери меньше, чем у нас на площадке!
— Простите, Лев Янович, но это гипербола…
— Что-о?!
Режиссер задохнулся от возмущения, побурел. Его рука вытянулась и указала куда-то в сторону.
— Вон! — выдохнул режиссер. — Вон, я говорю! Вы уволены! Я рассчитаю вас… я вычту из вашего гонорара стоимость ремонта пролетки и лечения людей!
Зинштейн гордо поднял голову.
— Вы не смеете!
— Смею! — снова взвизгнул режиссер. — Если вы сейчас не скроетесь с глаз долой, я посмею прибить вас на месте!
Он резко отвернулся, посмотрел на рабочих, которые все еще растаскивали повозки, повернулся к помощникам, застывшим с выпученными глазами.
— Быстро в мастерские! И чтобы через три часа все было сделано!
На дороге кое-как вставали на ноги «полицейские» и «налетчики», трясли головами, разевали рты. Режиссер горестно вздохнул, достал часы, что-то прикинул и объявил:
— Перерыв! Два… три часа! Все свободны! И найдите мне нового помощника. Который не захочет взорвать Питер для реальности кадра!
Уволенный, но пока не рассчитанный Зинштейн, понурив голову, прошел мимо Щепкина, бубня под нос.
— Сергей! Сергей Михайлович!
За Зинштейном вприпрыжку побежал один из помощников режиссера.
— Сергей Михайлович! Стойте же! — Помощник нагнал юношу и схватил его за руку. — Погодите! Вы же знаете Яна Львовича! Он взрывается, но быстро отходит. Он простит вас. Через три часа и простит. Ну, повинитесь, покайтесь.
Зинштейн выдернул руку из пальцев помощника режиссера.
— Оставьте, Иван Парфенович. Я не мальчик! Если господин режиссер не понимает современных тенденций в синематографе и не готов идти на риск, на эксперимент, я умываю руки. Работать с этим тираном я не хочу, увольте! Пусть ищет пиротехника и баталиста где угодно. Хоть на паперти. Я ухожу!
Досмотреть трагикомическую сцену Щепкин не успел, городовой махнул рукой и пророкотал:
— Проезжайте, господин, путь свободен.
Обернувшись еще раз на место съемки и увидев расстроенных режиссера и его помощников, капитан усмехнулся и завел мотор.
Живут же люди! Даже завидно — вдали от реальной жизни творят сказку и при этом неплохо зарабатывают! И какие страсти бушуют!
Автомобиль Щепкин оставил неподалеку от входа в ресторан. С удовольствием прошелся пешком, разминая ноги, посмотрел на затянутое темно-серыми облаками небо и вдруг подумал, что давно не был на природе и что последний раз безмятежно лежал в траве еще в Токио. А как это здорово — лежать на траве, смотреть в чистое небо и не думать ни о чем! И знать, что завтра будет только учеба, новая тренировка, а потом опять чистое небо и легкие ясные мысли.
…— Я ее только раскрыл! — раздался за спиной молодой ломкий баритон. — И кстати, на улице сухо.
Щепкин обернулся. В нескольких шагах от него стоял рослый юноша. Тщательно уложенные темные волосы, правильные черты лица, легкая полуулыбка на губах. Чистый хорошо отутюженный костюм, надраенные туфли. В руках юноша держал две книги, верхняя открыта.
Рядом с ним средних лет мужчина с небольшой тростью. Смотрит на юношу с укором и интересом.
— Всеволод, тебе исполнилось шестнадцать лет! В этом возрасте к человеку должно прийти понимание, что читать книгу на ходу — значит проявлять неуважение не только к автору, но и к самому себе. Даже если это не самая интересная книга…
— Ну конечно, ты прав, папа, — с лукавой улыбкой ответил юноша. — Но разве желание открыть книгу может быть проявлением неуважения? Я считаю, наоборот, это как раз проявление интереса. Даже если книга не самая хорошая. Нет?
