— Когда-то в детстве меня унес шквальный ветер, — сказал он своим шершавым невыразительным голосом без модуляций, когда Чардынин спросил, как ему в голову пришла идея с ураганом. — Вынес из дома через окно и пронес несколько километров. Когда я приземлился в голой степи, на моем теле не было ни одной царапины.
Чардынин посмотрел на него с большим сомнением, но обвинить во вранье не решился. Между тем Кторов продолжал уныло произносить слова, словно давал официальный отчет:
— Также я пережил четыре пожара и три железнодорожные катастрофы. — Он помолчал, раздумывая, и продолжил. — Во время представлений мой папаша имел обыкновение швырять меня в публику, когда та докучала ему глупыми замечаниями. Однажды он швырнул меня в господина, который посмел выказать неуважение моей мамаше, играющей на саксофоне в нашем представлении. Головой я выбил у господина три передних зуба. Тогда мне исполнилось пять лет. Впоследствии папаша построил несколько реприз на швырянии меня в разные места. Например, в оркестровую яму или заднюю кулису. Помню случай, когда папаша немножко промахнулся и вместо кулисы я влетел лбом в каменную стену. Удивительно, но за все время я ни разу не получил ни одного увечья.
— Вероятно, у вас было очень тяжелое детство, — пробормотал ошеломленный Чардынин.
Брови Кторова поползли наверх. Первый и единственный раз на его лице отразилось подобие некого чувства. Это было чувство изумления.
— Тяжелое? — переспросил он. — Это было самое счастливое время. Мы с родителями обожали друг друга. С тех пор больше всего в жизни я ценю домашний уют.
Между тем по жилищу Кторова нельзя было сказать, что поддержание домашнего уюта — его конек. Как-то в начале своего знакомства с Кторовым Ожогин с Чардыниным заглянули в маленький домик, где тот снимал у хозяйки комнатушку, и были поражены неустроенностью и убогостью его одинокого быта. Комнатушка была голая, с дощатым щелястым полом, железной кроватью и жестяным рукомойником в углу. Кторов нажал какую-то кнопку в стене. Доски пола раздвинулись, и из-под земли вырос стол, на котором стояли три стакана жидкого чая без подстаканников. Вдоль стола по рельсам игрушечной железной дороги ездил вагончик с хлебницей, сахарницей и молочником. Ожогин с Чардыниным растерянно взяли по баранке, и вагончик остановился.
— Сами придумали? — спросил Ожогин.
— Придумал? Да что тут придумывать, — меланхолично ответил Кторов.
…В синематеке «Версаль» пошла последняя часть фильмы, и Ожогин с Чардыниным напряглись. Сейчас должно было случиться чудо. Чудо это случалось на их глазах уже не раз. Кторов изображал безумного киномеханика, влюбленного в героиню фильма. Механик покидает свою каморку, пересекает зрительный зал, поднимается на сцену, входит в экран, берет героиню за руку, выводит из фильма и спускается с ней в зал. В том месте, где герой Кторова спускался в зал вместе с героиней, публика начинала волноваться, вскакивать с мест, оглядываться в поисках Кторова и не могла успокоиться до тех пор, пока кто-то, самый умный, не догадывался, что действие происходит в кино и в зале никакого Кторова нет. Когда это произошло в первый раз, Ожогин с Чардыниным были поражены и сами долго оглядывались в темноте, не понимая, кого ищут зрители. Вот и сейчас: на экране Кторов спрыгивал со сцены, а в зале уже раздавались изумленные возгласы.
Они вышли в фойе.
— Ну что, полная победа? — спросил Ожогин. Чардынин кивнул. — Зимой запускаем серию. Я думаю, сразу фильмов пять.
— Можно пять, можно шесть. Надо бы Нине Петровне рассказать о наших затеях, а то нехорошо получается, а, Саша?
— Нехорошо…
Разговор с Зарецкой по поводу их с Чардыниным самодеятельности Ожогин давно откладывал на потом, и оттого начать его становилось все трудней. Авантюра обернулась большим успехом и грозила стать большим делом, и Ожогин понимал, что делать это дело втихомолку, скрытно — неправильно по отношению к Зарецкой. Это не было обманом, да и докладывать ей обо всех своих делах, выходящих за рамки партнерства, он был не обязан. Но в том-то и суть, что их отношения давно перестали быть только партнерством, что накладывало определенные, не всегда желательные и приятные обязательства. Зарецкая о Кторове не знала еще и потому, что летом, когда шли съемки и Ожогин с Чардыниным запускали фильму в прокат и колесили по городам и весям, в Ялте почти не бывала. Ездила по делам строительства новых кинотеатров, вела переговоры о показе картин, которые «Новый Парадиз» готов был вскорости предложить уважаемой публике. Ожогин запустил-таки целую серию о капитане Бладе, в которой, как обещал, задействовал горячего грузинского князя. Князь играл разбойника — пучил глаза, скалил зубы, топорщил усы, раздувал ноздри и размахивал кинжалом. Для «Блада» в артековской бухте построили несколько фрегатов и каравелл. В золоченых залах дворца Суук-Су разыгрывались фильмовые мелодрамы. Граф Толстой прислал сценарий «Петра I», а вместе с ним — фантастическую повесть о полете на Марс, под которые тут же началось строительство декораций. Наконец, к студии прибился странный тихий человек, который писал сказки о блистающем мире людей, преодолевающих земное притяжение и бегущих по волнам. Одна из его сказок — о девушке, ждущей принца на корабле с алыми парусами, — пленила Ожогина своей наивной верой в чудо.
Итак, Зарецкая наезжала в Ялту редко, и время ее было занято обсуждением с Ожогиным строительных проблем, коих было немало. По ночам же во флигельке, перед камином, говорить о Кторове и вовсе было неуместно. Как-то — почти сразу по заключении контракта — они встретили его в том кафе, где Ожогин заплатил за его чашку кофе. На Кторове был все тот же потрепанный пиджак, брюки с бахромой и залатанные ботинки. И сидел он в той же позе — неподвижно, положив ногу на ногу, с застывшим лицом. Ожогин хотел было познакомить с ним Зарецкую и тут же на месте все разъяснить, но что-то удержало его. Он лишь кивнул Кторову и повел Зарецкую в дальний угол. Между тем какая-то развеселая компания через официанта передала Кторову приглашение пересесть за их столик — он уже приобрел популярность среди ялтинской публики, посещающей представления в городском саду. Кторов кивнул и направился к их столику, но на полпути вдруг остановился и полез в карман за носовым платком. Не обнаружив платка, он вывернул карман. Горсть стеклянных шариков брызнула на пол. Кторов подскользнулся, откинулся назад, потом резко наклонился вперед, пытаясь удержать равновесие, и принялся раскидывать в разные стороны руки и ноги, извиваться всем телом, катаясь на шариках по всему залу. Публика захохотала. Наконец Кторов плюхнулся на стул, осушил бокал вина, встал, поклонился развеселой компании в знак благодарности, собрался было уходить, но неожиданно положил на стол ногу. Подумал и положил вторую. Завис в воздухе на несколько секунд и рухнул на пол. Перекувырнувшись через спину, он встал, как ни в чем не бывало вытащил из нагрудного кармана сигару, закурил, и та заискрила бенгальским огонем. Посетители кафе заревели и забили в ладоши. Ожогин тоже хохотал и аплодировал. Взгляд его упал на лицо Зарецкой. Та сидела, высоко вскинув брови, с выражением брезгливого удивления на лице.
— Шут гороховый! — процедила она сквозь зубы.
— Не будь так строга, Нина! — засмеялся Ожогин. — Не шут, а комик. Я понимаю, ты воспитана в традициях классического театра…
— При чем тут классический театр! — перебила она. — Это просто дурной вкус. Пойдем!
Они вышли из кафе. «Ну как ей рассказать! Хорошо еще, что не стал знакомить», — думал Ожогин, подсаживая Зарецкую в авто.
Зарецкая опередила его, как опережала часто, предугадывая не только его желания, но и намерения. Вернувшись из Одессы, они с Чардыниным застали ее дома, в Ялте. Вопрос о строительстве синематографического театра в курортном местечке Анапа, который в последнее время приобретал все большую популярность, был решен. За ужином Зарецкая подробно рассказывала о проекте, показывала чертежи и расчеты, строя разговор так, будто советовалась с Ожогиным и Чардыниным, хотя ясно было, что все давно обдумала сама. Когда подали чай, она отложила в сторону бумаги и, позвякивая ложечкой в стакане, задумчиво сказала:
— Какие странные фильмы нынче снимают. Вчера захожу в синема, а там очередь в кассу. Все в ажитации, будто к архиерею за благословением стоят. Что такое? Какой-то печальный комик, говорят. Кто таков? Из новых. Дай, думаю, взгляну. Гляжу. Вытворяет человек ерунду на экране. И сам-то — урод уродом, а публика от восторга заходится. Ну с публики что взять? Но самое интересное впереди. В конце — титр. «Ожогин и Ко». Знакомое, думаю, имя. И фирма, стало быть, до сих пор существует. Как же так, Саша?
Ожогин непроизвольно взглянул на Чардынина. Зарецкая впервые прилюдно назвала его по имени. Но Чардынин понял его взгляд как призыв к помощи и бросился спасать друга.
