После того как я передал свои обязанности, артель стала понемногу изменять свое отношение ко мне. Сотрапезники уязвляли меня в моих лучших чувствах, держались со мной холодно и натянуто, а заговаривая за столом, не упускали случая отпустить колкость по поводу злополучного пудинга, равно как и моего бушлата и того, что в сырую погоду с него капает на скатерть. Однако мне в голову не могло прийти, что они затевают что-либо серьезное. Увы! Я ошибался.
Как-то вечером, когда мы сидели за ужином, внимание мое привлекли подмигивания и многозначительные жесты, обращенные к коку, занимавшему председательское место. Это был маленький, вкрадчивого обращения человечек, содержавший в прошлом устричную лавку. Он имел на меня зуб, и вот, опустив глаза на скатерть, человечек этот высказал мысль, что бывают же такие люди, которые никак не могут понять, насколько лучше бы им было удалиться восвояси, нежели портить другим компанию. Поскольку максима эта отличалась всеобщностью применения, я молча согласился с ней, как это сделал бы всякий разумный человек. Но за этой последовала другая на предмет того, что иные люди не только не понимают, что им лучше убраться, но упорно продолжают оставаться там, где общество их нежелательно, и таким поведением своим отравляют другим существование. Но и это было общее замечание, против которого нечего было возразить. За ним последовала долгая зловещая пауза, и тут я заметил, что все взгляды устремлены на меня и на мой белый бушлат. Тем временем кок пустился в рассуждения о том, как неприятно за едой иметь под боком вечно мокрую одежду, особливо же если она белая. Это уже был достаточно прозрачный намек.
Итак, они собирались прокатить меня на вороных, но я решил высидеть до конца, мне и в голову не могло прийти, что мой моралист дойдет до такого предела при всем честном народе. Но, поняв, что обиняками он ничего не добьется, он лег на другой галс и уведомил меня, что имеет поручение от членов артели, присутствующей здесь в полном составе, предложить мне избрать другой клуб, поскольку присутствие как мое, так и моего бушлата им больше нежелательны.
Я был ошеломлен. Что за отсутствие такта и деликатности! Приличия требовали, чтобы такое предложение было сообщено мне в частной беседе, а еще лучше — запиской. Я немедленно встал, одернул свой бушлат, поклонился и вышел.
Теперь справедливость требует добавить, что уже на следующий день я был принят с распростертыми объятиями замечательной компанией парней — бачком № 1, в числе которых находился и славный старшина Джек Чейс.
Стол этот состоял почти исключительно из сливок батарейной палубы и по вполне извинительной слабости присвоил себе наименование «Клуба сорокадвухфунтовых», чем давалось понять, что члены его как в физическом, так и в умственном отношении все ребята значительного калибра. Место он занимал самое подходящее: по правую руку от него столовался бачок № 2, где собрались все шутники и весельчаки, приходившие за своей солониной в самое радужное расположение духа и известные под названием «Содружества по изничтожению говядины и свинины». По левую руку был бачок № 31, состоявший исключительно из фор-марсовых, ребят лихих и горячих, именовавших себя «Горлопанами с мыса Горна и непобедимыми с „Неверсинка“». Напротив столовались кое-кто из аристократов морской пехоты — два капрала, барабанщик и флейтист и шесть или восемь довольно благовоспитанных рядовых, природных американцев, участвовавших в кампаниях против семинолов во Флориде. Сейчас они приправляли однообразие соленой пищи рассказами о засадах в болотах, а один из них мог даже похвастаться удивительным единоборством с индейским вождем Оцеолой [105], с которым ему как-то пришлось сражаться от рассвета до завтрака. Этот рубака хвастался еще тем, что берется выбить выстрелом с двадцати шагов щепку, которую вы будете держать в зубах. Он готов был побиться об заклад на любую сумму, но так как охотников держать щепку не находилось, никто не мог его опровергнуть.
Кроме ряда привлекательных сторон, которым отличался «Клуб сорокадвухфунтовых», он обладал еще одним преимуществом: благодаря тому, что в состав его входило столько унтер-офицеров, его членам не приходилось дежурить ни в качестве коков, ни в качестве официантов. Делом этим в течение всего плавания занимался некий парень, носивший звание постоянного кока. Это был длинный, бледный мошенник, прозванный Ссеком [106]. В очень жаркую погоду этот Ссек усаживался у скатерти и обмахивался полой своей рубахи: он имел неизящную привычку носить ее навыпуск. Председатель нашего клуба Джек Чейс часто пенял ему за это нарушение приличий. Но кок наш уже настолько привык так себя вести, что перевоспитать его оказалось невозможным. Первое время Джек Чейс страдал за меня как за новоизбранного члена клуба и неоднократно просил меня извинить вульгарность Ссека. Как-то раз он закончил свои замечания философской мыслью: «Что с него возьмешь, Белый Бушлат, дружище? Вся беда в том, что наш благородный клуб вынужден обедать вместе со своим коком».
Этих постоянных коков было на корабле несколько. Люди они были ничем не примечательные и никаким уважением не пользовавшиеся — глухие ко всем благородным побуждениям, не ведавшие мечты о непокоренных мирах и вполне довольные возможностью месить свои пудинги, настилать на палубу скатерть и выстраивать на ней три раза в день свои котелки и миски — и так в течение всех трех лет плавания. Их очень редко приходилось видеть на верхней палубе, содержали их где-то внизу, чтоб они меньше попадались на глаза.
XVI
Боевые учения на военном корабле
Для спокойного созерцательного человека, не склонного к шуму, к чрезмерному упражнению своих членов и ко всякой бесполезной суете, нет ничего мучительней занятия, именуемого на военных кораблях боевой тревогой.
Поскольку всякий военный корабль строится и снаряжается в плавание для того лишь, чтобы вести бой и стрелять из орудий, считается необходимым должным образом обучить команду всем тайнам военно-морского искусства. Отсюда и ведет начало боевая тревога, сводящаяся к расстановке всех чинов команды по боевым постам у орудий на различных палубах для некой мнимой битвы с воображаемым врагом.
Сигнал к ней подается корабельным барабанщиком, отбивающим своеобразную дробь, отрывистую, с перебоями, раскатами и шарканьем. Кажется, будто идут в бой подкованные железом гренадеры. Это подлинная песня с замечательным текстом. Слова припева, расположенные весьма мастерски, могут дать представление о мотиве:
Все мы духом крепки, корабли нам под стать,Всегда мы готовы к битве суровой,И любо одно нам — врага побеждать [107].
В жаркую погоду эти развлечения с орудиями, мягко выражаясь, в высшей степени неприятны и спокойного человека способны привести в ярость и бросить в пот. Что касается меня, то я их ненавидел.
Сердце у меня Юлия Цезаря, и при случае я сражался бы как Кай Марций Кориолан [108]. Если бы мою возлюбленную и вовеки славную родину грозился захватить враг и она оказалась в смертельной опасности, пусть бы только Конгресс посадил меня на боевого коня и послал в самый авангард, вот тогда бы все увидели, как я стал бы сражаться. Но трудиться и потеть в вымышленной схватке; безрассудно растрачивать бесценное дыхание моего бесценного организма в смехотворной битве, где все — бутафория и обман; метаться по палубам, делая вид, что относишь вниз раненых и убитых; быть поставленным в известность, что корабль вот-вот должен взлететь на воздух, для того чтобы ты мог подготовиться к настоящему взрыву, — слуга покорный. Все это я презираю как недостойное храброго человека и истинного моряка.
Таковы были мои взгляды в то время и таковыми они остались и по сей день, но так как на фрегате свобода мысли у меня не простиралась до свободы слова, я был вынужден помалкивать, хотя и испытывал некоторый зуд адресовать свои соображения по этому поводу его превосходительству Коммодору — конфиденциально, в собственные руки.
По боевому расписанию я должен был обслуживать батарею тридцатидвухфунтовых карронад[109].
Пост этот был мне совсем не по душе, ибо любому на корабле известно, что в бою шканцы самое опасное место. Объясняется это тем, что там стоят офицеры первейшего ранга, а неприятель имеет нерыцарскую привычку метить в их пуговицы. Если бы нам случилось вступить в бой с неприятельским кораблем, разве можно было быть уверенным, что какой-нибудь мазила-стрелок с вражеского марса не прострелит вместо коммодора меня? Попади они в него, он не обратил бы на это особого внимания, ибо подобное с ним случалось не раз, да к тому же одна пуля в нем уже сидела. Между тем как я был совершенно непривычен к тому, чтобы всякие свинцовые пилюли столь неразборчиво носились по соседству с моей головой. Кроме всего прочего, наш корабль был флагманским, а каждый знает, каким опасным местом были шканцы на флагманском корабле Нельсона во время Трафальгарского боя; как марсы неприятеля были набиты стрелками, усиленно перчившими английского адмирала и его офицеров. Немало, верно, бедных матросов на шканцах получило пулю, адресованную какому-либо обладателю эполет.