Для того, чтобы установить правильное суждение о месте, которое занимает Иван Грозный в истории XVI века, необходимо прежде всего рассмотреть связь между фактами внешней и внутренней политики в период крупнейшего кризиса Московской державы.
1
В 1563 г. Иван IV был на верху могущества. Он владел выходом к морю и восточной половиной Ливонии, обеспечив себе торговую и военную дорогу по Западной Двине. Высоко стоит в это время его военно-организационная слава и популярность. Но за успехом, одержанным под личным командованием царя, последовали в начале 1564 г. неудачи его воевод. Грозный выработал широкий план наступления в глубь Литвы. Завоеватель Дерпта, Шуйский, должен был двинуться из Полоцка, Серебряные-Оболенские – из Вязьмы и, соединившись вместе, итти на Минск и Новогрудок. Но Шуйский шел "оплошася небрежно", доспехи везли в санях. На него внезапно напал у Витебска Радзивил и разбил его при Уле; другой отрад потерпел поражение при Орше.
Далее произошло событие, не важное по своему стратегическому значению, но необыкновенно внушительное в политическом смысле: измена Курбского, которому царь еще в 1562 г., когда князь был главнокомандующим в Ливонии, безгранично доверял.
Только если мы дадим себе отчет в необычайно остром впечатлении, которое в Москве оставили эти военные и политические несчастья, будет понятен правительственный кризис 1564 г., казни, выезд Грозного в Александрову слободу, опала боярству, выделение опричнины, как особого корпуса избранных военных, которому встревоженный до последней степени царь готов был поручить самого себя и державу среди проникшей всюду измены.
Русские историки обладают документом совершенно исключительного интереса в виде переписки Грозного, с Курбским, дающей возможность судить не только о настроении, но и о мировоззрении главных действующих лиц одного из наиболее драматичных моментов эпохи: приходится сказать, что в современной западноевропейской литературе нет ничего подобного. Перед нами эпистолярное состязание во вкусе гуманистического века двух публицистов, из которых один опирается на чисто феодальное, до смешного устарелое "право отъезда", а в сущности изменяет своему народу и своей стране, другой выступает как новатор государственного строя, сознающий себя организатором сильной централизованной державы. В задорной словесной перестрелке оба противника стараются перещеголять друг друга ученостью и словесным мастерством.
В ответном письме Курбскому сказался весь Грозный, умный, талантливый, полный кипучей энергии и крайне вспыльчивый. Какие отчеканенные выражения о власти, какая ясность политической мысли, какая уверенность в своем монархическом призвании, и как все это беспорядочно загромождено ненужными историческими ссылками, кучей бесполезных имен народов и императоров! Сколько лишнего, сколько повторений, какой переизбыток бранных эпитетов, неправдоподобных обвинений!
Перед нами встает во весь рост крупная фигура повелителя народов и великого патриота. Пример других государей, обладающих лишь ограниченной властью, – пример, на который ссылается Курбский, неубедителен для Грозного: "Тии (т. е. те) все царствии своими не владеют; како им повелят работные их, тако и владеют; а российское самодержавство изначала сами владеют всеми царствы, а не бояре и вельможи". Самодержец носит в себе закон власти, высшую мудрость, безграничное право суда над подданными. "Како же и самодержец наречется, аще не сам строит?". "И повсегда царем подобает обозрительным быти: овогда кротчайшим, овогдаже ярым; ко благим убо милость и кротость, к злым же ярость и мучение; аще ли же сего не имея, несть царь; царь бо несть боязнь делом благим, но злым; хощеши ли бо не боятися власти? – благо твори; аще ли злое твореши, бойся; не бо туне меч носит, в месть злодеем, в похвалу добродеем".
Впервые в этом письме к Курбскому вырывается затаенное и, может быть, никому до тех пор так ясно не высказанное негодование против высшего совета, с Сильвестром во главе, ограничившего царскую власть. "Понеже бо есть вина всем делом вашим злобесного умышления понеже с попом положисте совет, дабы аз словом был государь, а вы бы с попом владели". К этому больному вопросу Грозный постоянно возвращается; видно, что его самолюбие очень страдало под опекой сурового церковника. В годы вынужденного бездействия и подчиненности у него сложилась целая теория власти и осуждение господства священников, как строя неразумного, неизбежно несущего государству гибель, потому что "попы – невежи", несведущие в государственных делах. "И если супротивно разуму и совесть прокаженна, еже невежу взустити от бога данному царю воцаритися? Нигде же бо обрящеши, иже не разоритися Царству, еже от попов владому" (т. е. нет случая, чтобы государство, управляемое попами, не пришло в расстройство).
Теория обставлена множеством исторических примеров. Самый недавний – падение Византии, ослабевшей под влиянием церкви. В истории Израиля счастливы те времена, когда духовная и светская власть были разделены, бедствия немедленно наступили "егда Илия жрец взял на ся священство и Царство". Распадение Римской империи – результат того, что в одном лице соединились две власти. Вывод ясен: "Не подобает священником царская творити".
Мысли, высказанные в письме, глубоко обдуманы. Способный и восприимчивый ученик Макария, Иван IV незаметно покорился: воздействию духовенства. Но в той самой литературе, в которую его посвятили учителя, он нашел полемику против теократии и доказательства в пользу "самодержства", мощной и передовой светской власти; увлекшая его новая теория постепенно слилась с нарастающим чувством своего великого жизненного назначения, с раздражением против тех, кто связал его по рукам и ногам, кто не давал его таланту найти себе приложение. Ум и воля Грозного долго встречали тяжелые препятствия; тем сильнее, тем увереннее выражает он потом свои новые убеждения.
И никогда он не находит равновесия, спокойной середины: чувства переливаются через край, страсть бьет ключом. Он не просто отставляет Сильвестра и Адашева, а желает им зла и гибели, он не ограничивается обвинением их в превышения власти, в раздаче царских сокровищ, а приписывает им "бесовские умыслы". В этом отношении Иван IV отдает дань своему времени.
Напомним характеристику Ивана IV, данную Ломоносовым в "Кратком Летописце" 1760 г.: "Сей бодрой, остроумной и храброй государь был чрезвычайно крутого нраву".
2
В русской историографии издавна повелось изображать учреждение опричнины, прежде всего, как жест ужаса и отчаяния, соответствующий нервической натуре Ивана IV, перед которым открылась вдруг бездна неверности и предательства среди лучших, казалось, слуг и советников.
С этой наивной романтической постановкой вопроса надо покончить раз навсегда. Пора понять, что учреждение опричнины было в первую очередь крупнейшей военно-административной реформой, вызванной нарастающими трудностями великой войны за доступ к Балтийскому морю, за открытие сношений с Западной Европой. Историк наших дней, мировоззрение которого сложилось в эпоху двух мировых войн 1914-1918 и 1939-1944 гг., покончит также с ошибочной манерой излагать события внешней истории, войн и международных отношений вне связи с внутренними социально-политическими движениями и переменами.
Мне кажется, что историк должен обратить внимание на то, что Ливонская война принесла ряд трудностей, которые не встречались в предшествующих войнах, и для преодоления которых надо было придумать и новые военно-технические приемы. При завоевании Поволжья московские конные армии вели бои с воинством, себе подобным, и руководились стратегией и тактикой весьма простыми. Совсем другое дело – война западная, где приходилось встречаться со сложным военным искусством командиров наемных европейски обученных отрядов. Особенно важным недостатком московских войск было отсутствие дисциплины и сплоченности. Армия не представляла однообразно устроенного тактического целого. Еще давали себя чувствовать остатки самостоятельности бывших удельных князей и крупных бояр-вотчинников, которые на местах сохраняли свои дворы, творили суд, собирали на себя подати, раздавали зависимым от них, как бы частным служилым людям вотчины и поместья. К царскому ополчению они примыкали с отрядами своих холопов, воинов, ими помещенных на своей земле, или, как сказали бы в Англии эпохи войны Роз, своих "ливрейных людей".
Наглядно и резко сказываются эти остатки умирающей старины в измене родине и бегстве Курбского в Литву, причем он увел с собою ближних, особенна тесно с ним связанных боярских детей и слуг. Не так заметно, но не менее вредно отражались на военных порядках другие черты удельной системы. Плотный слой родовой аристократии, теснившейся к должностям, мешал государю выдвигать дельных и талантливых людей низшего звания. Быть может также, некоторые старые соратники Ивана IV, показавшие много рвения и храбрости в походах восточных, неохотно участвовали в новой войне, как будто не желая понимать ее смысл. Прежде чем изменить своему отечеству, Курбский обнаружил небрежность и неисполнительность. Вероятно, не раз оказывалось, что диктуемые из центра планы военных действий не выполнялись на месте, притом без достаточных оснований.
