— Когда постараетесь-то? — переспросил Матвей, не скрывая своего недоверия.
— Полагаю, быстро, быстрее, чем вы думаете.
— Мне что ж, дальше со своей жалобой лететь, в самую Москву, или домой?
— Думаю, что лучше домой.
— И я так думаю. Неделю тут прохлаждаюсь, а там дело стоит. Только опять же не верится, что все сдвинется с мертвой точки.
— А вы еще раз поверьте нам, и я думаю, не ошибетесь, не разуверитесь окончательно.
Весна на Север приходит поздно, но бывает напористой и стремительной. Ляжешь спать, когда на дворе стоит трескучий мороз, а проснешься: солнце так ярко светит, что снег вдруг заслезится и упадет с крыши первая, робкая, долгожданная капель. А потом уж пошло и пошло. Повлажнеет разом воздух, небо засинеет, побегут ручейки, и можно будет постоять под солнцем без шапки. Потом появятся проталины, прилетят журавли, гуси, и голоса их, наполненные страстными призывами, будут будоражить человеческую душу. Потом сойдет снег, зазеленеет трава, а на пригорках, будто махонькие птички, запестреют неприхотливые северные цветы.
В аэропорту Матвей неожиданно встретил старика Вестникова. Пассажирам не сиделось в тесном здании аэропорта, все толкались у крыльца, на солнцепеке.
— Вернулся, — протягивая руку Матвею, заговорил Вестников. — А у нас вона весна вовсю шуровать начала. Я внучку на материк провожаю. К жениху летит. Он у нее в Хабаровске служит. Вот ведь жизнь как чудно устроена. Раньше думал: вот женю сына — и помирать можно. Женил и стал думать: вот дождусь внуков, а там… Дождался и теперь думаю: вот дождусь правнуков… И этого будет мало. Так-то! Слышь, дело-то твое сдвинулось. Машины с грунтом туда все идут и идут. Выходит, ты у начальства уважение заслужил.
— Не у начальства, — задумчиво ответил Матвей. — У самого себя уважение заслужил.
— Мудрено больно. А грунт сыпят!
Матвей простился с дедом, сел в автобус и поехал в поселок.
В балке было холодно и оттого неуютно, стоял горьковатый, полынный запах. Матвей растопил печь, вскипятил чай. На душе у него было светло и покойно. И ночью он спал крепко, видел хорошие, счастливые сны. Утром проснулся рано и заторопился на работу.
Конторские работники, увидевшие в этот день Матвея Безрукова, были удивлены тем, что он был в белой рубашке и при галстуке, — так Матвей одевался только и праздники.
В стране долгой весны
В стране долгой весны
Над Тихим океаном мощные потоки воздуха, стремительно закручивая в спирали жесткую морось, потянулись к северу. Над океаном разразилось извечное сражение тепла и холода. Черные небеса, казалось, дробились слепящими пучками молний. Вспышки высвечивали аспидно-фиолетовое нутро клокочущего ада; смерчи мчались к земле, где сметали дома и выворачивали с корнем деревья. Скалистые берега Берингова моря огласились грохотом: огромные массы льда сокрушались в диком хаосе столкновений.
Когда шторм утих, с огромного морского пространства, освободившегося от двухметрового льда, потянулись густые и холодные туманы; они накрыли Чукотку, вцепившись в эту забывшую тепло землю.
Но наконец подули спасительные, исполненные мягкой силой южные ветры. Они вытеснили туманы в горы, а там белое наваждение разлилось по глухим распадкам.
И вот они — длинные солнечные дни. В сиянии этих полярных дней стремительно, неудержимо заклокотала весна. Снег, изживая себя, быстро оседал, и земля издавала прелый запах листвы, горьковато-клейкий запах оживающего лишайника. Он первым чутко откликнулся на дыхание весны.
Многочисленные реки и речушки, большие и малые озера налились голубовато-синей талой водой. Над тундрой призывно гомонили дуреющие от любви птицы.
Но зима не отступала. По утрам иногда серело весеннее небо, и удары пурги с Ледовитого океана, короткие и хлесткие, напоминали о вечном бое в природе, в котором побеждают далеко не все. На Чукотке май тревожен, а то и трагичен…
Молодая оленуха лежит на склоне перевала, с тревогой поднимает голову и принюхивается. Большие розоватые в глубине ноздри вздрагивают, шевелятся влажные рыжие волосинки вокруг темного горячего и слегка подсохшего носового зеркала, короткие уши насторожены. Она отчетливо различает горьковатый, густой запах стланика, прошлогодней травы, подтаявших ягод, влажный запах снега. Оленуху мучает жажда. Животное медленно поднимается, широко расставляя ноги, похрустывая суставами, идет от куста стланика, под которым она лежала, через проталину к снегу. Глотает снег торопливо, взрывая широким, тугим носом волглый сугроб, чувствуя, как снег медленно движется вниз и приятно, всего на миг, холодит внутри.
Важенка знает: ниже по склону есть озеро, уже наполненное отстоявшейся синей водой, еле-еле пахнущей травой и ягодой, но не решается спуститься к нему. И хотя снег уже не утоляет жажды, все равно она глотает его с неудержимой, бессознательной жадностью.
Свое убежище оленуха облюбовала днем, когда табун копытил ягель неподалеку. Она вначале почувствовала непонятную тревогу, желание спрятаться, затаиться, а потом пришли первые приступы боли в брюхе. Неведомая сила повлекла ее в уединенное, хорошо защищенное место. Оленухе повезло: место оказалось сухим, отсюда хорошо просматривалась низина, поросшая чахлым кустарником с многочисленными бурыми плешинами-ягельниками.
Здесь, на возвышенности, оленуха чувствует себя в безопасности: развесистый куст стланика прикрывает ее сверху, сбоку — большой валун, видна низина, где паслось невидимое отсюда стадо.
Важенка осторожно вернулась в укрытие, боясь потревожить в себе боль, легла и, протяжно выдохнув, стала основательно, чувствуя особое наслаждение от этого, жевать жвачку.
Но вот она перестает жевать и прислушивается к себе. Боль накатывается волной, разрастается, охватывает от копыт до рогов, превращая тело в сплошной горячий, ничего не чувствующий ноющий комок. Боль тянет, выворачивает оленуху, и животное протяжно, но сдержанно, как бы в себя, стонет, пугаясь собственного стона, глаза затягиваются влагой.
В брюхе судорожно, точно сопротивляясь удушью, бьется нечто, причиняя жестокую боль, рвется наружу, к обособленности, к свободе, но не достигнув желанной свободы, это нечто разом успокаивается. Тут же приходит светлое, подобное солнечному дню облегчение. Боль исчезает, и приятная дремотная слабость наполняет тело. Оленуха вновь видит низину, кусты, серые плешины ягельника, белесую, с синими пятнами воды, ленту реки, но видит все еще в бесконечной размытости. Так бывает, когда олень съест несколько странных грибов. Изредка им попадались эти грибы: большие, с белыми крохотными пятнами по всей поверхности тугой шляпки. Стоит съесть один или два таких гриба — и тело наполняется мягкой слабостью, игривость, светлая беспечность теленка охватывает взрослого оленя.
Год назад оленуха была длинноногим быстрым теленком. Сильная пурга загнала ее с частью отколовшихся животных в далекие леса, где оленуха раньше никогда не паслась.
Люди не смогли найти оленей, и олени стали жить по тем законам, по которым жили их предки, вновь открывая эти законы для себя.
Жизнь теперь была иной. На табун часто нападали волки, медведи и росомахи, в животных стреляли из ружей и винтовок люди, которые ранее оберегали их и ухаживали за ними, оленям приходилось отыскивать корм в суровые дни зимних гололедов, укрываться от шквальных холодных ветров, спасаться от надоедливого гнуса и ненасытного овода, находить богатые ягелем и ветошью места.
Жестокие условия выкосили слабых. Но те, что остались, что перенесли гололед, погони волчьих стай, бескормицу и ураганные ветры, были крепки, выносливы, и от них должно было пойти потомство, способное выживать и побеждать.
Молодой самец — тыркылин, с мощной грудью, крепкой шеей, острыми рогами, главенствовал в их крохотном стаде. Это он, следуя таинственной памяти предков, привел животных в долину, где много корма, где можно укрыться от ураганных ветров.
Оленухе было полтора года, и впервые она почувствовала в себе странный огонь. Кровь в стремительном, неудержимом потоке вдруг застаивалась в крестце и тазе и горела там. Волны томительного озноба пробегали по всему телу. Беспокойство, непонятное и ранее неведомое, мучило сильнее жажды и голода — это пугало оленуху. Она бегала от важенки к важенке и приглушенно, точно боясь себя, хоркала. Старые самки лениво поднимали рогатые головы, смотрели на нее спокойно, с усталым равнодушием.
Раньше молодая оленуха смотрела на возбужденного тыркылина с недоумением и испугом, как на что-то странное, выходящее из привычного, размеренного. Он бегал по стаду, принюхиваясь, присматриваясь к важенкам, приводя их своей неистовостью в трепет. Когда он приближался к молодой оленухе, от его резкого запаха она шарахалась в сторону. А теперь оленуха сама бегала по стаду, призывно, хрипло хоркая. Потом она увидела пасущихся оленей на другой стороне реки и кинулась туда, уже чувствуя тыркылина, его резкий, сильный запах, уже чувствуя необходимость и неизбежность встречи с ним.
