Напомним, как оно было.
«Мертвые души» писались с тридцать пятого года. Пропускаем изложение обычных легенд – про подаренный Пушкиным сюжет и все такое прочее. Это, в сущности, не важно.
Первый том имел успех – ровно какой надо, запланированный, с рассчитанной толикой скандалезности (цензура зарезала «Повесть о капитане Копейкине», вставленную в текст, судя по всему, именно в качестве жертвенного агнца – как атомный гриб в «Бриллиантовой руке»). Автор намерен писать еще – он приступает ко второму тому.
Работать он начал в сороковом году, в основном за рубежом – Гоголь ездил по Западной Европе, по теплым странам – Франции, Италии, жил в Риме. К сорок пятому году первый вариант в основном закончен, но тут Гоголь, внезапно разочаровавшись, сжигает его. Как объяснял сам автор – рукопись принесена в жертву Богу, за что писатель вознаграждается неким новым вдохновением: будет другой роман, устремляющий публику к возвышенному умосозерцанию.
О творческих планах на второй том сейчас обычно пишут в том смысле, что Гоголь намеревался «дать позитивчика в консервативном духе». Более почтительные прибегают к иносказаниям – например, сравнивают гоголевскую «поэму» с дантовской «Божественной комедией», в которой после «Ада» идет «Чистилище», не в пример более благообразное. Знаток герметической традиции сказал бы, что после нигредо, разложения, должно следовать альбедо, убеление, то есть переплавка и восстановление. Гоголь, наверное, согласился бы с такой интерпретацией – поскольку настаивал на том, что намерен дать картины некоего нравственного возрождения своего заблудшего героя. Что приведет и к нравственному оздоровлению читателя, а там и общества в целом.
Тут важно что. К началу работы над романом Гоголь приобрел репутацию гения. Более того, он сам в это поверил. И уже не сомневался в собственной гениальности, которую понимал как власть над умами.
Власть – да, была такая власть. Сейчас мы просто не понимаем, какое влияние имеет литератор на читателя в эпоху господства печатного слова. Чувства, испытываемые теми, кому посчастливилось родиться в нужное время в нужном месте с нужной мерой одаренности – обычно сходные. Это ощущение себя силой. Тот же Данте, к примеру, считал, что Divina Commedia «приведет все человечество в состояние счастья» – ни больше, ни меньше. Гоголь так не замахивался – он намеревался всего лишь исправить нравы в России. Впрочем, это еще как посмотреть, что претенциозней. Глядя из нынешнего века, представляется, что осчастливить человечество все-таки несколько проще.
Есть и вторая причина. Гоголь – как впоследствии Чехов, поднявшийся на фельетонах, – элементарно устал от амплуа «сатирика». Ему хотелось, наконец, заговорить всерьез, без ерничанья и карикатурки.
Увы, впрямую не получились. Все попытки Гоголя заняться открытой проповедью своих воззрений окончились не просто провалом, а крахом.
В сорок седьмом году выходят «Выбранные места из переписки с друзьями», публикой дружно освистанные. Даже друзья по лагерю – например, Аксаков – не скрывают гнева и отвращения. Белинский, глава нигилистов, пишет открытое письмо Гоголю – документ, редкий по цинизму, особенно в то относительно вегетарианское время.
Тут – небольшая пауза. Стоит обратить внимание, с какими чувствами либеральная критика (а другой у нас почитай что и нет) относится к умствованиям русских писателей. Нет либерала, который не плюнул бы в те же «Выбранные места», да еще обязательно с размазыванием. Я не говорю о звериной ненависти к Достоевскому – автору «Дневника писателя», тут уж все понятно, но началось именно с Гоголя.
Сейчас знаменитое «письмо Белинского» читают мало, а зря. В тексте простыми словами сказано, что публику интересует не художественность текста, а его идейная направленность, обязательно свободолюбивая – то есть клонящаяся к низвержению существующих порядков. Даже если книжка плохая, но с направлением, она будет любима, а нет – гонима.
Гоголь отвечает каким-то беспомощным бормотанием – «да как же так, братцы, да как же так можно, простите, если кого обидел». Но выводы делает правильные – бороться с этой сворой напрямую невозможно, тут они сильнее – нужно обратиться к привычному орудию, художеству. А тут он сильнее: к чему он не может призвать, то он может показать. А показывать Гоголь умел – «делать кино», как сказали бы сейчас. Спорить же с образами практически невозможно – это все равно, что спорить с тем, что сам видел. Гоголевский талант был именно такой силы.
Да, еще о том первом сожжении. Не стоит воспринимать его слишком драматически. Это вполне осмысленное действие, если угодно – часть технологии большой формы. Текст завел не туда – а значит, его надо переписать. Частичные меры, марание черновиков, не дают эффекта. Тогда приходится решаться на хирургию, начинать все с чистого листа; необходима тотальная перезагрузка. Сейчас, конечно, можно обойтись и без такого пафоса – просто стереть файлы. Но тогда приходилось прибегать к огню.
Так или иначе, работа над вторым томом не прекращается. В сорок девятом году Гоголь читает главы из поновленного текста в обществе друзей, под большим секретом – планируя поразить публику. К январю пятьдесят второго текст второй редакции в основном готов, но тут случается череда событий – умирает жена друга, а у писателя начинаются странности на религиозной почве. Возникает нехорошая фигура «отца Матфея», типичного лжестарца, который довольно быстро берет Гоголя в оборот.
Этому самому отцу Матфею приписывается идея уничтожения второго тома – за что он и заслужил проклятие в веках. Помню даже фантастический рассказик советского времени, кажется, булычевский, где герой на машине времени спасает рукопись второго тома, а негодяю-попу бьет морду. «У-у-у, гнида».
На самом деле, конечно, дело не в самом священнике – судя по всему, человеке спесивом и невежественном, но не более того. Все хуже. Николай Васильевич серьезно болен. Он слышит голоса в голове – и принадлежат они отнюдь не ангелам.
Тут придется сделать некий экскурс в темы, о которых современный человек предпочитает не думать – из серии «это бывает с другими, не со мной». На крайний случай такие штуки стараются описывать в нейтральной терминологии, выработанной психологами и психиатрами. Как оно происходит на самом деле, знают в основном те, кто попадал под этих лошадей, – а они, даже выбравшись, предпочитают помалкивать.
Итак, голоса в голове. Говорят они всегда одно и то же. Сначала они выдвигают ряд требований, исполнение которых делает человека все более беззащитным и открытым перед ними. Как правило, они запрещают ему общаться с другими людьми, ухаживать за собой, даже мыться и чиститься. Потом принуждают к голодовкам или каким-нибудь самоистязаниям. Истощенного, запаршивевшего и голодного голоса начинают склонять к преступлениям. Довольно часто они требуют убить маму, жену, детишек. Если это не получается, – например, человек попался хороший или хотя бы законобоязненный – они начинают ломать его морально, например, подбивать на какие-нибудь дикие и нелепые выходки. Цель – заставить человека совершить как можно больше зла. В конце – обязательное доведение до самоубийства, этим все должно кончиться.
На вопрос, кому принадлежат голоса, раздающиеся в голове безумца, современная психиатрия предпочитает не отвечать – вопрос якобы бессмысленный, «ну это же психи, им все это кажется». На самом деле слово «кажется» не имеет смысла. Всякий голос кому-то принадлежит. Причем сказать, что человек говорит сам с собой, нельзя – говорит он явно не сам.
Есть такое мнение, что эти самые голоса слышат все люди. Просто нормальный человек не осознает, что он их слышит – а то и слушается – этих самых голосов, а несчастный безумец слышит их почти что ушами. Но это те же самые голоса, уж будьте покойны.
У Николая Васильевича все идет по классической схеме. Сначала голоса требуют, чтобы он перестал писать, а также и есть. Кстати случается Великий пост – впрочем, Гоголь начинает голодовку за неделю до его начала. Это именно голодовка, а не пост – Гоголь практически ничего не ест. Голоса от этого, разумеется, начинают звучать громче и требовать больше.
10 февраля Гоголь пытается отдать портфель с беловиком романа графу Толстому для последующей передачи митрополиту Филарету. Толстой от портфеля отказывается, чтобы не расстраивать впавшего в меланхолию писателя.
На самом деле этот жест все объясняет. Похоже, именно в этот момент голоса потребовали от Гоголя уничтожения рукописей, как раньше они запретили ему есть. Он пытается бороться – но глупая наивность друга оставляет его наедине с бесами.
Окончательное уничтожение романа происходит в ночь с 23 на 24 февраля (по новому стилю) 1852 года. Измученный бесами, орущими в уши, Гоголь будит слугу – мальчика Семена – и требует, чтобы он разжег печь. Николай Васильевич пытался торговаться с голосами, надеялся сжечь не все, откупиться маловажным – но голоса потребовали гекатомбы… Наутро он честно признается, что действовал под влиянием злого духа.
