Различия в происхождении девичьего населения нашего фабричного общежития никоим образом не отражались на взаимоотношениях между людьми. Никакой классовой борьбы на протяжении многих лет в наших бараках не возникало. Была между девушками единственная причина соперничества – за женихов и ухажеров. В остальном девушки жили в обстановке социального равенства в примитивных условиях фабрично-заводского общежития. В двухкомнатных квартирах поселялось по девять девушек: в большой девятнадцатиметровой комнате стояло шесть железных коек, а в маленьких, девятиметровых, по три. Кроме койки, каждой девушке полагалась еще и тумбочка, и на всех в комнатах было по одному обеденному столу. В квартире была еще и кухня с плитой. Печь-голландка обогревала обе комнаты. Дрова на всех хранились в дровяном сарае, где на каждую квартиру выделялся отсек. Водопровода и канализации в домах не было до самого их сноса в 1960 году.
В комнатах у девушек под кроватями стояли чемоданы, сундучки с бельем и другими женскими принадлежностями. А верхняя одежда – платья, пальто, плащи – висела над кроватями на плечиках, обернутая простынями, а иногда газетами. В этих примитивных условиях девушки жили, в основном, мирно и даже дружно. Не было случаев краж и каких-либо претензий, касающихся их личной собственности. Ссоры возникали из-за ухажеров и иногда на кухне. Соперничество из-за женихов иногда затягивалось надолго, а кухонные разногласия были мимолетными. Работали девушки в три разные смены. Поэтому перенаселенность в квартирах все время разряжалась. Третья часть населения комнат всегда была на работе. Одна смена всегда отдыхала. А бодрствующая, готовясь к своей рабочей вахте, старалась не мешать отдыхающим подругам. Но летом этот режим, конечно, нарушался общими гуляньями на улице, порой до рассвета. Жизнь в наших домах была веселая и молодая. Фабричное руководство и местком регулярно организовывали для девушек массовые культурно-просветительные мероприятия, художественную самодеятельность и спортивные соревнования. Около наших домов была устроена волейбольная площадка. По вечерам девушки со своими ухажерами играли в волейбол, а с наступлением темноты заводились танцы. Иногда с этих танцев плясуньи отправлялись прямо на фабрику в ночную смену. По выходным дням под окнами наших домов играл самодеятельный духовой оркестр, который более чем наполовину состоял тоже из девушек. Мужчины играли только на тяжелых басовых трубах да на большом барабане и тарелках. Одну музыкантшу я запомнил. Она играла на альте и жила в доме напротив нашего в квартире, где проживала в малой комнате семья нашей комендантши. Звали альтистку, кажется, Шурой, а фамилия ее была Данилина. Альтовая труба ее висела на стене, над кроватью. Хозяйка позволяла нам поиграть на ней. Мы дули в трубу всласть, извлекая совсем не мелодичные звуки, будили ими отдыхающую смену и в конце концов изгонялись из комнаты. Но и в другой раз Шура продолжала баловать нас. Бообще она любила с нами, ребятишками, возиться. Мы уважали ее за это, а она была для нас большим авторитетом, так как ее искусство музыканта оставалось для нас недосягаемым. Может быть, она научила бы нас выдувать сносные звуки, но вышла замуж и уехала. Так мы музыкантами и не стали.
А на медных тарелках в оркестре брякал Ваня Фомин – муж Нюры Фоминой, нашей, между прочим, землячки из деревни Каменка, недалеко от нашего Левыкино. Нюра до поступления на фабрику жила и работала в прислугах у своего деревенского соседа-выдвиженца Якова Кондратьевича Митина. Он-то, будучи в то время председателем месткома, и устроил ее на фабрику и в общежитие. По протекции земляка – месткомовского начальника Нюру поселили, в отличие от других, в маленькой комнате на двоих. А потом, с согласия соседки, у нее появился то ли мужем, то ли простым сожителем странный мужичок – Ваня. У него, наверное, была своя фамилия, но ее никто не знал, и стал он поэтому Фоминым. Сложно было его называть мужем Нюры. Сама она была уже далеко не в возрасте невесты и, очевидно, другого выбора у нее не было, поэтому и приютила около себя этого Ваню, доброго и, по всеобщему признанию, чуть-чуть дурковатого. На фабрике он работал уборщиком по цеху и играл на тарелках в оркестре. Нас же, немногочисленных детей, он привлекал тем, что играл с нами в лото и брал по праздникам на демонстрацию. Наши родители отпускали нас с ним. В праздничные дни – на Первое мая или Седьмое ноября – мы отправлялись с Ваней в Марьину рощу на фабрику и оттуда, вслед за оркестром, ребячьей шеренгой шли в фабричной колонне до самой Красной площади. А оттуда Ваня Фомин приводил нас домой.
По выходным дням, летом, с утра и до вечера фабричный оркестр играл около наших домов танцевальную музыку, песни и марши, привлекая на массовые гулянья население и наших, и других окрестных домов. А фабричная столовая тут же разворачивала буфет с бутербродами, пирожными, пирожками, пивом и ситро. Кругом было весело. Молодежь играла в волейбол, в городки. Вспоминались здесь и различные деревенские игры – горелки, ручеек, лапта, стенки. Девушки наши знакомились с парнями из мужских барачных городков. С этих знакомств начиналась любовь, которая приводила к разным результатам. Иногда девушки соперничали между собой из-за женихов. Но чаще было наоборот – соперничали женихи и очень часто в драках. Драки, обычно по вечерам, а то и темной ночью, были шумными, иногда пьяными с мордобоем до крови, но, как говорится, без тяжких последствий. Больше всех свое право на наших девушек заявляли здоровые парни с соседнего конного двора – молодые извозчики. От них здорово доставалось парням из коренного населения Алексеевских улиц. Синяков им, бывало, припечатывалось предостаточно. За этими драками как-то не замечалась тихая любовь. Появлялись семьи, а в них дети. Девичьи комнаты стали перегораживаться занавесками из простыней, ширмами, а потом перегородками. А иногда любовь кончалась обычной драмой – расставанием, после которого оставались дети без отцов, а их матери без мужей. Однажды у нас забеременела девушка по имени Граня, жившая в большой угловой комнате на первом этаже первого подъезда нашего дома. Разудалой головой была эта девушка. У нее было мало шансов построить свое счастье. Была она очень некрасива, коротконога, с мужским сильным торсом, на котором торчала большая голова яйцом. У нее был необыкновенно большой нос, неровное лицо с большими глазами навыкате. Но при всем при этом она была молода, здорова, весела и очень жизнелюбива. Своей некрасоты она не замечала и доступностью своей успешно завлекала соседей, ломовых извозчиков. И наконец Гранька забеременела. У нее очень быстро вырос огромный живот, от которого фигура ее стала еще более непропорциональной. Скоро она родила тройню. Событие это оказалось нерядовым не только в нашем общежитии, на нашей фабрике и в наших жениховских окрестностях, но и в масштабе города: оно было описано в хронике московских газет. Молодая работница-стахановка с Чулочной фабрики Ногина Граня родила тройню! Тут же ей выделили квартиру в новом благоустроенном доме на Октябрьской улице. Медицинские сестры и врачи наблюдали за близнецами, такими же носатенькими, как и их мама. Для них на месткомовские деньги была нанята прислуга. Мы все были очень рады за нашу Граньку, гордились ею. А некоторые ее подруги-сверстницы даже завидовали ей. Мне очень не хочется продолжать свой рассказ об этой истории, ибо до сих пор я с сожалением вспоминаю о разочаровавшем нас ее завершении. Близнецы тогда очень скоро, один за другим, умерли. А Гранька осталась при квартире и, говорили, недолго плакала по своим деткам. Всякое про ту историю тогда говорили. Больше Граньке Бог деток не дал.
* * *
Когда после войны я возвратился в наш фабричный дом на Суконной улице, состав его населения был уже иным. Просто девичьих комнат уже не было. Они были заселены семьями. Некоторые из них были мне незнакомы. Но среди них оставались еще семьи Кутковых, Трофимовых, Тимофеевых, Добрицыных. Без мужей, не вернувшихся с войны, воспитывали детей бывшие наши девушки-стахановки: Леля и Настя Иванцовы, Нюра Кириллова (Есаулова). Они еще продолжали работать на фабрике. А к счастливой Кате Антоновой с войны, хотя и без руки, но с орденом Красной Звезды, возвратился буянистый драчун, ее муж Филя. Она уже успела родить от него сына Володю. По причине инвалидности Филя не работал, но пить продолжал еще больше, чем в довоенную пору. В подпитии по-прежнему часто буянил. Но Кате он теперь с одной рукой был не страшен. Она быстро приводила его в порядок. Видимо, чувствовала Катя, что жить ее израненному Филе осталось недолго и потому не лишала его привычного и единственно доступного удовольствия – выпить и опохмелиться. В годы войны она работала уборщицей в магазине и не только выжила сама, но и вырастила дочь, да и еще сумела деньжонок заработать немало. Рассказывали, что всю войну бывшая чулочница приторговывала водкой и другим дефицитным товаром. Эту коммерческую деятельность Катя продолжала и после войны и была известна в наших окрестных домах всем, страждущим в тяжелом похмелье. Она отпускала зелье в разбавленном и приправленным табачком виде (для крепости) за деньги и в залог. Случалось, что ее клиенты уходили от нее без часов, без пальто, а иногда и приносили кое-что из дома. Ставшая известной ее подозрительная репутация нисколько не смущала Катю. Она продолжала свой промысел на чужой беде и не заметила, как подросший ее сын Володя превратился в пьяницу и хулигана. Дважды он отбывал срок, а из последнего домой так и не вернулся. Прибили его где-то за Уралом дружки-собутыльники. Сама Катя умерла, так и не узнав места, где кто-то закопал в землю ее сына. В день похорон я пришел проводить ее в последний путь. Она много лет была нашей соседкой, и ни у меня, ни у моих покойных родителей не было оснований упрекнуть Катю в недобрых намерениях. А она всегда с добрыми чувствами вспоминала мою Маму, которая в ее сиротской фабричной молодости не отказывала ей в участии и совете. Жизнь свою Катя прожила, как могла. Других вариантов, чтобы выжить, у нее не было. Память о ней хранят дочь и две внучки. Говорят, что теперь появились и правнучки.
