— По истинной совести, насильно никаких денег из казны не бирывал, — отвечал Меншиков, — а долги с меня указом покойной государыни сняты, и указ тот дан руками сенатскими. Только и числится за мной казне сто червонцев золотом. А купчие в Питербурхе, в походной и домовой канцеляриях, найдете в полной справности. Поспрошайте у кабинет-секретаря Макарова, вице-канцлера Остермана да графа Левенвольда.
Ну, здесь он опять темнил, да подите дознайтесь о фальшивых купчих… И еще никому не дадено знать, что его миллиона два хранятся в частном амстердамском банке у Фанденбурха, на подставное имя купца Косогорова положенные. Золотые слитки переправил туда в бочках с дегтем с помощью того же купца, человека проверенного.
Плещеев хорошо ведал по долгу службы своей, что «все крадут» — и Долгорукие, и Голицыны без дрожи тянут. Но в меру. А этот, конюхов сын, по локоть засовывал руку в казну.
— Кому чего после ареста дарил, скажи подлинно, без утайки, — впивался в душу Плещеев, — что дал Варваре Арсеньевой? Слуг спросим…
— Дал одиннадцать тысяч, — кратко ответил Меншиков, — да три бриллиантовых пера.
— Отпиши, дабы возвратила.
После начального допроса Плещеев приказал Меншикову принести кавалерии, чтобы при свидетелях переписать их и отобрать.
Тяжело ступая, с окаменелым лицом, нес Александр Данилович ларец со своими наградами. В этом ларце черного лака была вся его жизнь, штурмы, атаки, рубки, верность… Был, правда, однажды такой час, когда сам он положил к ногам царя все награды и шпагу. Уличенный в приписке беглых крестьян, в насильственном захвате земель соседей, пришел к Петру в простом офицерском мундире и… вымолил прощение, хотя был наказан невиданным штрафом — двести тысяч рублей.
Внеся штраф, он, чтобы показать, мол, «отдал последнее», снял у себя во дворце гобелены, наклеил простые обои, спрятал богатое убранство. Но царь не принял маскарада, пригрозил наложить штраф еще больший, если все не будет, как прежде, соответствуя званию хозяина. И все возвратилось на место.
…Меншиков поставил ларец на стол перед Плещеевым, отбросил крышку. В глаза ударил огонь камней.
Вот этот орден — Андрея Первозванного, с алмазами на ленте — возложил сам Петр за храбрость при взятии Шведских судов адмирала Нумерса в устье Невы, четверть века назад… А этот получил из рук Петра за пленение штаба Мардерфельда и двадцати шести знамен. А звезда фельдмаршальская засияла после пленения напыженного Реншильда, пятерых его генералов и разгрома «непобедимых».
«Пишите, пишите, вояки, забирайте. Не вы штурмом лезли на стены Нарвы со шпагой в руке, не вы дрались в проломах Нотебургской крепости, не вы брали шведские фрегаты, не под вами пало за Полтавский бой три коня. И не вам Фридрих IV — за осаду Риги — вешал единственный в России датский орден Слона, а прусский король Фридрих-Вильгельм — орден Черного орла.
Берите, записывайте в реестр. Это у меня в шатре, а не у вас, ехидны, после Полтавского боя обедали шведские генералы Шлиппенбах и Гамильтон. Мне, а не вам царь шепнул: „Догони Карла, Данилыч, в долгу не останусь“. И кто ринулся с тремя конными и тремя пехотными полками за прядающим, доселе не знавшим поражений Карлом XII, — к Переволочне, наседал ему на пятки, сбивал шпоры, атакировал? Захватил артиллерию, казну, коней… Разве не я?.. Вот какие эти награды, что вы сейчас небрежно суете в свой канцелярский ранец».
Да еще получил он тогда в награду сорок три тысячи крепостных…
Ивашка Бушуев, вспотев от старания, выводил в книге описи: «Кавалерия датского ордена, на серебряном слоне крест, а в нем пять алмазов больших во лбу и в глазах, да еще чепь — двадцать два слона, двадцать две башенки золотые… Кавалерия польская с алмазами, орел белый финифтяной… Кавалерия прусская, орел с тридцатью восьмью бриллиантовыми звездами…»
«Считайте, скоты, лучше, не сбейтесь, два бриллиантика-то отвалились от времени…»
В течение трех дней делал Плещеев перепись вещей меншиковской фамилии, приказав присутствовать при этом и большой трапезной палате его холопам, чтобы обличали: может, что утаил их барин, передал кому? И управителя поместья Якова Некрасова, и жену Меншикова с детьми при переписи быть заставил.
Мария все дни просидела в углу, на стуле с потрескавшейся кожей, ничего не видя и не слыша. Только глубокая складка легла у нее меж бровей. Не было Марии никакого дела до всех этих платьев, драгоценностей — безнадежно сломалась жизнь, никогда не окажется рядом Федор.
И управитель Некрасов сидел с ввалившимися от горя глазами, готовый вцепиться в горло допросчику, онемевший от того, что происходило, от позора великого.
На третьи сутки заполняли уже семьдесят первый лист описи гардероба. Из открытых сундуков извлекли остатние кафтаны Александра Даниловича, башмаки, платья, старо- и новоманерную одежду, привезенную из Франции, Германии, Швеции, и особо — строевую, кавалерскую.
Все шло в опись: кружевной галстук с кистями, золотая готоваленка с зубочисткой, алмазные пуговицы для камзола, табакерки, кресты, запонки, чарки, перстни, трость, подаренная Петром за Калишскую победу. Исписали целый толстенный том, перечислив несколько тысяч предметов — от драгоценных камней до ножей и вилок.
Меншикову оставили суконное платье, шубу, сапоги. Марии — зеленую тафтовую шубку. Остальным тоже немного одежи — дешевого да плохого у них не было. И взяли от Александра Даниловича расписку, мол, передают оставленное ему «на сохранение».
* * *
Еще когда сослали Варвару Арсеньеву в Горский монастырь — где, постриженная иеромонахом Феофаном Толузским, получила она имя Варсонофии и помещена была в келью под присмотром четырех монахинь, — начал Остерман намекать Долгоруким да Голицыну, что бродят где-то подметные письма, не Варварины ль?
И вот такое письмо обнаружили на Спасских воротах. Адресовано оно было императору, мол, возврати светлейшего из ссылки и снова доверь ему дела государственные.
Ненавидящие Меншикова родовитые, особенно Долгорукие и Голицыны, готовно взвились: значит, продолжают творить свое пагубное дело сообщники князя, распространяют лживые внушения, и пришла пора как след расправиться с ним.
«Объявляется сим для всенародного известия, — старательно писал Остерман, — что явилось некоторое подметное письмо… заступа за бывшего князя Меншикова, который за многие и важнейшие к его императорскому величеству, и к государству, и к народу преступления смертной казни достоин был, однако ж по его императорского величества милосердию был сослан в ссылку, и понеже из того письма довольно явно видно, что оное с ведома ево, Меншикова, или еще и по ево научению писано…»
Затем Голицын побеспокоился, чтобы изничтожили «для блага государства» биографию светлейшего — книгу «Гистория о княжьем житии», писанную в свое время бароном Гизеном, где тот доказывал происхождение Меншикова от литовских князей. И еще одну генеалогию, ведущую род Меншикова от Рюриковичей.
А вскоре после этого составлен был Остерманом, с особым тщанием и удовольствием, манифест «О винах князя Меншикова» — о лишении его всех честей и чинов. И князь Долгорукий в том манифесте только две строчки устрожил.
В экстракте сем Меншикову припомнилось и то, что амбицию на себя взял, предерзостно и вредительно поступал, забыв страх божий, повреждал государственные интересы, тяжкие изменнические умыслы в действо произвесть искал.
В Раненбург было прислано указание: «Отобрав все ево пожитки, послать с женою и з сыном и з дочерьми в Сибирь, в Березов. И ехать на стругах з двадцатью солдатами и десятью из подлых — водою до Казани, до Соли Камской, а оттуда до Тобольска, где отдать ево со всеми губернатору. А когда он, Меншиков, из Раненбурга повезен будет и выедет несколько верст, тогда лейб-гвардии капитану Мельгунову внове осмотреть ево пожитки: не явитца ли чего у них утаенного сверх описи Ивана Плещеева, и те все пожитки у ево отобрать. До Тобольска приставом пойдет гвардии поручик Степан Крюковский, имея крепкое надсмотрение».
Во дворце Долгоруких после молебна был дан публичный обед, а к вечеру сотворен фейерверк с аллегорией: из каменной горы появилась на небе рука, тщащаяся корону схватить, да оную руку сверху из облака меч праведный пересек.
Смерть Дарьи
Апрельское солнце развезло большую рязанскую дорогу, и рогожная кибитка, в которой ехали Меншиков с Дарьей, продвигалась медленно, качаясь на ухабах, вплывая в грязь. Следом тянулись телеги с детьми Меншикова, прислугой, конвойная команда. Дрожала, тоненько потявкивала на руках у Марии Тимуля.
Они отъехали от Раненбурга верст восемь, и, когда за бугром скрылись башенки крепости, угреватый Мельгунов, сидя на коне, крикнул:
