краски, и от леса повеяло жутью. Он заторопился вниз.
Едва он спрыгнул на землю, как разразился ливень с молниями и громом, промочивший охотников до нитки.
После ливня снова засияло солнце, но тетеревиные наброды в траве смыло дождем, собака челночила без толку. А под вечер захолодало, осень дала себя знать. По дороге домой Константин почувствовал, что простыл. Пришлось ускорить шаги.
В их отсутствие заготовителю пришел срочный вызов зачем-то в область. Супруги уговаривали Константина Андреевича отлежаться денек, но он еще не насытился охотой и на следующее утро решил идти один километров за шесть к леснику, чья сторожка возле утиных лесных болот.
День начинался теплый, как и накануне. Однако в пути его настиг ливень вроде вчерашнего, да еще с ветром в лицо. Обсушившись у лесника, вечером он стоял на утином перелете по щиколотки в воде, взял чирка и крякву. Сапоги не промокли, но сырость к ступням все-таки пробралась, и ночью на лавке в сторожке он никак не мог заснуть из-за сильного жара. На утренний утиный лет уже не вышел и побрел до дому, причем опять, в третий раз, попал под дождик, сеявший сквозь солнце…
Температура у него поднялась выше сорока градусов. Александр Филиппович, вернувшись из Нижнего, свез гостя на станцию.
В Москве Ольга тотчас вызвала врача. Диагноз был — воспаление легких.
Случайно в тот день позвонила Мария Ильинична, не порывавшая знакомства с Пересветовыми и после ухода Константина из «Правды». Будучи членом ВЦИК, она теперь работала в Комиссии советского контроля. Зная, что Костя в октябре при защите здания еланского Совета от казаков Керенского был ранен в грудь навылет, она забеспокоилась. По ее ходатайству Пересветова поместили в кремлевскую больницу, где она его навестила.
— Чем я заслужил такое ваше участие? — растроганно восклицал он.
Она отвечала мягкой улыбкой, но глаза отчего-то смотрели печально, и его пронзила мысль, что Мария Ильинична ведь немолода.
Она расспросила, как он себя чувствует, двигается ли его книга, как его семья. Под конец их короткого разговора Косте показалось, что она хочет еще о чем-то спросить или что-то ему сказать, а она поднялась со стула и протянула ему руку, которую он, неловко приподнявшись с подушки, удержал в своей, чтобы поцеловать. И Мария Ильинична ушла.
А ему вдруг сделалось тяжело на сердце и грустно почти до слез. Вспоминая впоследствии эту минуту, он подумал, что то было, наверное, предчувствие, что он больше ее не увидит. Но такая мысль пришла ему уже в 1937 году, когда младшую сестру Владимира Ильича провожали в могилу на Красной площади, возле его Мавзолея.
Костя мысленно, как живую, увидел Марию Ильиничну в редакции, с Шандаловым, Хлыновым… с Бухариным. Говорят, что ее удалили из «Правды» вслед за ним. «Да и она сама, — думалось Пересветову, — вряд ли пожелала бы там остаться, с новыми людьми… А где-то теперь Толя с Виктором?..» Их уже давно арестовали.
После того, как 1 декабря 1934 года был убит С. М. Киров, политическая атмосфера в стране сгущалась. Не одни правдисты — многие из знакомых Пересветова, в вину которых перед советской властью поверить он не мог, исчезали из жизни.
Мучительные сомнения в законности происходящего одолевали его, и нечем было их ни подтвердить, ни рассеять. Судебные процессы с самооговорами подсудимых и смертными приговорами били по сознанию как электрический шок, повергая в недоумение, порождая подозрительность, страх. И странное чувство без вины виноватого зарождалось в Костиной душе: зачем он добровольно покинул редакцию? В памяти всплывала реплика Марии Ильиничны: «Я бы вас не отпустила». А он ее тогда покинул! «Хоть и не мог я знать, что произойдет, но останься я с ней, может, знал бы сейчас, как мне поступать, а теперь я ничего не понимаю, ни на что решиться не могу — точно у меня руки связаны…»
Рассудок говорил, что прошлого не вернуть, а изменить что-то в происходящем он бессилен, как одинокий путник под настигшей грозой. Оставалось ждать и верить, что минет гроза, все прояснится и станет когда-нибудь на свои места…
…А тогда, в больнице, Константин пролежал с месяц, потом его отправили в дом отдыха санаторного типа в Сухуми, где он окончательно поправился. Отдыхать без дела он не умел и привез Ольге несколько новых отрывков для давно ими задуманной повести.
Окончание ИКП давало Пересветову право преподавания в вузах без оформления введенных в 1935 году ученых степеней (кандидатской, докторской). Ему советовали представить на защиту вступительную работу в ИКП, опубликованную в 1923 году с предисловием М. Н. Покровского и выдержавшую два издания, но он этим советом пренебрег. Забросить начатую книгу, чтобы «остепеняться» по новой теме, он не захотел: книга казалась ему делом жизни, ее отдельные главы он публиковал в историческом журнале. Степень давала бы некоторый прирост педагогического заработка, они с женой, однако, решили, что зарабатывают достаточно. Может быть, это было не очень практично, но они так решили.
В конце 1938 года Пересветовы получили письмо от Федора Лохматова. Он давно им не писал, с работы в органах ОГПУ уже несколько лет как ушел, а теперь, оказывается, участвовал в разгроме японских захватчиков у озера Хасан.
— Этого только ему недоставало! — смеялась, читая письмо, Ольга. — Лет пятнадцать тому назад жаловался, что на всех фронтах побывал, только с японскими самураями не удавалось ему любезностями обменяться!..
А Косте вспомнилось, как в те же двадцатые годы чекист Федя в один из его редких заездов в Москву сказал, что мы живем в крутые времена: себя не жалеем да и других тоже… Судьба отдельного человека ценится ни во что. В толстовском «Воскресении» Феденька тогда вычитал, что на государственной службе разрешено обращаться с людьми как с вещами, на ней даже добрые люди творят с легкой душой злодейства. Хорошо Толстому, говорил Федя, он указал на это зло, а нам, большевикам, приходится искоренять его на деле. «Клин клином вышибаем…»
Не случайно припомнился Косте этот разговор десятилетней давности. Слишком много струн души отзывалось на него сейчас, когда он ушел, так сказать, от политики в науку. Кто знает, какие непредвиденные трудности могли бы его ожидать, согласись он перейти на работу в партийный аппарат. Перебирая в памяти свое прошлое, Константин не находил в нем темных пятен, могущих лишить его доверия партии; но ведь нельзя же было думать только о самом себе!.. Его грызло чувство без вины виноватого.
При размышлениях о прошлом память уводила его все дальше, выхватывая из пережитого одну веху за другой. Вот он в
