Объясни только это, и ладно. — Вопрос Хиромасы очень прям.
— Тебе этот ответ нужен?
— Да.
— Сикигами, — просто ответил Сэймей.
— Ах, сикигами, — сказал Хиромаса, словно успокоившись.
— Доволен?
— Да, доволен, но… — на лице Хиромасы написана какая-то неудовлетворенность.
— Что случилось?
— Да как-то все слишком просто… — Хиромаса сам налил себе в чашечку саке и отправил в рот.
— А что, слишком просто — скучно?
— Да, — ответив, Хиромаса поставил пустую чашечку.
— Простак ты, Хиромаса, — сказал Сэймей. Перевел взгляд в сад. Правой рукой взял жареную форель и впился в нее белыми зубами.
Сад был заросшим. За ним почти не ухаживали. Он словно кусок земли из гор, обнесенный изгородью в китайском стиле. Лазорник — традесканция с синими цветками, пушистая зеленая туя, гуттуйния с мелкими белыми цветочками, другие сорные травы, которые можно увидеть в горах — зеленеют по всему саду. Под большим серым вязом цветет темными фиолетовыми цветками гортензия. На толстом камфорном дереве вьется глициния. На другом краю сада густая зелень с уже осыпавшимися цветами. Молодой бамбук тоже уже довольно вырос. Вся эта зелень шелестит в темноте. Хиромасе не видно ничего, кроме тьмы разросшегося сада, а Сэймей, похоже, может различить каждую травинку. Однако и Хиромасе виден едва-едва пробивающийся свет луны, и роса на траве, в которой уснули звезды. Ему приятно ощущать и ветер, пролетающий через сад и заставляющий в темноте шуршать траву и листья.
Месяц Фумицуки. По солнечно-лунному календарю — вечер третьего дня шестой луны. А по-современному, возможно, начало августа, или около того. Лето. Днем потеешь, даже просто сидя в тени дерева и не двигаясь, а на обдуваемой ветром ночной веранде или на застланном досками полу коридора, если просто сесть прямо на пол, можно почувствовать подобие прохлады. От росы на траве весь сад остывает, и воздух становится прохладнее.
Пока они пили, роса на траве все увеличивалась, словно созревала как плод.
Прозрачная ночь.
Звезды с неба словно опускались одна за другой на траву.
Сэймей бросил в садовую траву не съеденные рыбьи головы и кости. Из травы раздался хруст, затем шорох травы исчез вдали. В ту секунду, когда в траве раздались звуки, Хиромаса увидел зажегшиеся два зеленых огонька — глаза животного. Похоже, что какой-то мелкий зверь съел кости, брошенные Сэймеем, и убежал в траву.
— Благодарность за поджаренную форель, — сказал Сэймей, заметив, что Хиромаса смотрит в его сторону вопрошающими глазами.
— А… — просто кивнул Хиромаса. Некоторое время они молчали.
Дул ветер. Шевелилась трава в саду. В темноте дрожали огоньки звезд. И тут, из звезд земных взвилось, описав дугу, желтое с синей каймой сияние. Как будто дыша, сияние несколько раз становилось то сильнее, то слабее, и вдруг — стало невидимым.
— Светлячки.
— Светлячки. — Прошептали одно и то же слово Сэймей и Хиромаса. И снова тихое молчание. Еще два раза взлетали светлячки.
— Может пора, Хиромаса? — вдруг тихо сказал Сэймей.
— Пора?
— Разве ты не с просьбой ко мне пришел? — сказал Сэймей, и Хиромаса, почесав голову, кивнул:
— Да. А ты понял, что ли, Сэймей?
— Да.
— Потому что я прост, да? — не дожидаясь, пока Сэймей об этом скажет, сам сказал Хиромаса.
— Так что за дело? — сказал Сэймей. Он сидел, опершись спиной на столб, и глядел на Хиромасу. Маленькое пламя огонька в плошке дрожало, и на щеки Сэймея ложились оранжевые отблески.
— Это такое дело, Сэймей! — Хиромаса вытянул шею вперед.
— Какое?
— Вот, форель сегодня была вкусная?
— Да, хорошая форель.
— Эта форель!
— Что с форелью?
— Честно говоря, я ее получил.
— Да?
— Получил от птичника Камо-но Тада́сукэ.
— Тысячерукий Тада́сукэ?
— Да, именно он!
— Он живет где-то за храмом Хосэйдзи.
— А ты хорошо осведомлен. Да, его дом близко к реке Камогава, он там разводит бакланов.
— И что с ним?
— У него там — колдовство.
— Колдовство, говоришь?
— Угу, — вернув вытянутую вперед голову в обычное положение, кивнул Хиромаса. — Этот Тадáсукэ — дальний родственник по линии моей матушки.
— Ах, вот как, он происходит из рода воинов?
— Нет, строго говоря, это не так. Из рода происходит внучка птичника Тадáсукэ.
— Понятно.
— Иначе говоря, дочь человека из рода моей матушки — это внучка Тадáсукэ.
— Гм.
— Человек тот был довольно-таки любвеобильный мужчина. Какое-то время он ездил к дочери Тадáсукэ, и от этой связи родилась девочка — внучка птичника Тадáсукэ Аяко.
— Понятно.
— И дочь Тадáсукэ, и любвеобильный мужчина несколько лет назад из-за болезни покинули этот мир, ну, а родившаяся от них дочь пока жива. В этом году ей будет девятнадцать лет.
— И?
— Заколдовали ее, эту внучку Аяко.
— Какое колдовство?
— Видимо, она кем-то одержима, но мне точно не известно.
— Вот как, — Сэймей с довольной улыбкой на лице смотрел на Хиромасу.
— Старик мне плакался прошлой ночью. Я его порасспрашивал, и выходит, что это дело по твоему ведомству. Вот потому я и пришел с этой форелью.
— Расскажи подробно.
И побуждаемый Сэймеем, Хиромаса, запинаясь и останавливаясь, начал рассказывать.
2
Клан Тадасукэ из поколения в поколение занимался разведением бакланов для рыбной ловли. Старый Тадасукэ — четвертый в роду. Лет ему, если посчитать, уже шестьдесят два. Построив дом поблизости от храма Хосэйдзи к западу от реки Камогава, он жил там вместе с внучкой Аяко. Его жена умерла восемь лет назад. Из детей была только одна дочь, она родила ребенка от приходившего любовника. Этот ребенок — Аяко.
Дочь Тадасуке, то есть, мать Аяко, тридцати шести лет от роду умерла от эпидемии, это случилось пять лет назад, когда девочке было всего четырнадцать лет. Отец Аяко говорил, что возьмет девочку к себе, но пока шли разговоры, и сам он умер от той же эпидемии. Так и прошло пять лет, как Аяко осталась жить у своего деда.
У Тадасукэ были золотые руки. Он мог одновременно управлять более чем двадцатью бакланами, и это искусство управления было так хорошо, что некоторые звали старика: «Тысячерукий Тадасукэ». Ему разрешалось приходить даже во дворец, и по случаю придворных развлечений на лодках старого птичника часто звали ловить рыбу. Много раз его звали в личные птичники в дома придворных, но он всем отказал и в одиночку работал с бакланами.
Около двух месяцев назад Тадасукэ подумал, что у его внучки, Аяко, завелся мучжина. Было подозрение, кто-то к ней приходит.
Дед и внучка спали в разных спальнях. До того, как девочке исполнилось четырнадцать лет, они спали в одной комнате, но умерла мать Аяко, и полгода спустя они стали спать в разных комнатах. То, что бывают вечера, когда спальня Аяко пуста, старик заметил чуть
