– Я ведь знал, что… – он присел на пол и взял руку Анны, поднес к губам, согревая дыханием. – Я видел по глазам, но…
– Ты любил Ольгу.
И продолжает любить, но ему стало не хватать писем и ускользающих воспоминаний.
– Да, любил, – он провел пальцами Анны по своей щеке. Холодная какая… а румянец горит. – Я видел, какова она… красивая кукла, но сердцу ведь не прикажешь.
Верно. Анна пыталась. Не раз и не два, но треклятое непокорное сердце продолжало болеть.
– Я видел тебя, видел ее. Знал, что она не желает выходить за меня замуж, что ей больше по нраву Ференц… что она… и он…
Мрачнеет. И черты лица заостряются. Анне хочется утешить его, и она нежно проводит по морщине, что пересекает лоб.
– Она в глаза мне заявила, что стала его любовницей.
– Надеялась расстроить свадьбу?
– Нет, – Франц печально усмехнулся. – Просто мстила, что Ференцу она не нужна женой… а я… я ведь согласился и на это.
Бестолковый влюбленный мальчик, который не способен был избавиться от любви. Ему и сейчас больно!
– Я проклинал себя за слабость. Хотел прекратить это… и не мог.
А не он ли, ясноглазый и мечтательный, вспыхивающий румянцем по одному взгляду Ольги, убил ее? Из ревности, из мести, из душевной муки? И если так, то можно ли его осуждать? Разве Анна сама не испытывала того же? Сколько раз она желала умереть и… и быть может, исполнит наконец желание?!
– Когда Ольга умерла, – Франц перехватил Аннины пальцы и теперь гладил их, подносил к губам, но не смел прикоснуться, и дыхание его ласкало кожу, – я испытал одновременно и величайшее отчаяние, и огромное облегчение. Я мечтал о ее любви, о том, что если буду настойчив, она дрогнет…
– Однажды увидит, что ты стоишь ласкового взгляда?
Чуть более ласкового, нежели обычно. Но время шло, день за днем, а он смотрел, как прежде. И Ольга смеялась над этой глупой надеждой. Пожалуй, ее веселила и сама Анна, и нелепая ее влюбленность, и Франц, слепой в своей одержимости… Витольд… Мари…
Театр, созданный для одной Ольги.
– Прости, – Франц прижал ее ладонь к своей щеке. – Прости меня за все, пожалуйста!
Давно простила.
Прокляла. И снова простила, устав мучиться.
– Тогда я сказал, что ненавижу тебя, – он смотрел снизу вверх, и Анна, отраженная в зеркалах его глаз, была почти красива. – И это было правдой. Я спрашивал, почему умерла она, а не ты. Ты была…
– Навязчива?
– Нет.
– Отвратительна?
– Нет, Анна… холодна. Отстраненна. Замкнута. И бесконечно добра. Я не хотел видеть этой твоей доброты и сочувствия, которое ранило меня сильнее, чем презрение Ференца. Я желал, чтобы ты умерла, а она…
– Если бы было возможно поменяться с Ольгой, я бы сделала это.
Тишина. И робкое потрескивание пламени, скрытого за каминным экраном.
– Потом были письма, – Франц разжал пальцы, но Анна не спешила убрать руку от его лица.
Непристойно. И ее желание. И сам этот разговор. И… ей ли думать о приличиях, старой деве, чья жизнь была лишена всякого смысла?!
– Я цеплялся за них и за твои воспоминания. Жил от письма к письму, постоянно дрожал, что ты решишь оборвать эту нить, и… вел себя безобразно.
Язвил.
Подбирал слова, чтобы ранили. И получив конверт со знакомой печатью, с его именем, Анна подолгу сидела, не решаясь вскрыть. Знала, что его письмо причинит новую боль, и все же она помнила шероховатость бумаги и вязь чернил, тяжесть сургучной печати, которой Франц скреплял лист бумаги. И костяную рукоять ножа. Искушение швырнуть письмо в камин, не читая.
Слабость.
– Прости…
– Ничего… я… давно простила.
И наверное, сама сошла бы с ума, не получив очередное его послание, столь холодное, вежливое и… наполненное болью.
– А потом ты написала, что вышла замуж, – Франц поднялся. – И я… я не ревновал Ольгу. К чему? Я знал, что не достоин ее. Восхищался. Преклонялся. Ненавидел порой, но не ревновал… в тот день, когда пришло твое письмо, я безобразно напился. Пил и не пьянел. Твердил себе, что ничего не изменилось, но Господь видит, мне хотелось убить и тебя, и твоего мужа.
Неожиданное, но разве не долгожданное признание? И надежда того и гляди полыхнет в израненном сердце. Разве Анна не видела будущее? Тот дом и сад, тюльпаны еще… прогулка и кто-то, кто ждет ее в доме.
Она одернула сама себя, велев позабыть о подобных глупостях.
Хватит.
От ее души и так ничего не осталось.
– Я почти собрался поехать, но удержался. Если бы ты знала, чего это стоило мне! Я твердил, что не имею никакого права разрушать твою жизнь. Что ты, быть может, нашла свое счастье. Что… меня ты ненавидишь. Так ведь бывает, что любовь превращается в ненависть.
Анна рассеянно кивнула.
Хотел? Но не приехал. И жаль. Пусть бы явился в поместье, которое умирало вслед за хозяевами. Оно словно не признавало право Анны на владение и, упрямое, рассыпалось.
И муж ее, беспечный, бестолковый. Ему мнилось, что он и Анну осчастливил, и сам устроился-то в жизни. Будь он немного более сдержан, не столь склонен к мотовству, и этот фарс с браком затянулся бы на многие годы.
– Ты стала потерей куда более горькой, нежели Ольга. Я осознал, что той любви больше нет. Я так долго цеплялся за нее… да и была ли вообще?
– Была? – тихо спросила Анна.
– Не знаю, – Франц покачал головой. – Восторг был. Очарование. Какое-то болезненное наваждение, избавиться от которого у меня не выходило. Горе… когда ее не стало, мне показалось, что я сам умер. Но… любовь?
Зачем он говорит это сейчас? Мучает… словами, взглядом своим, от которого Анна осознает собственную некрасивость и нелепость ситуации. Простоволосая старая женщина.
А он… мужчины стареют иначе. Да и ему далеко еще до преклонных лет. И по-прежнему горит, словно феникс, возродившийся в собственном пламени.
Он отвернулся к окну.
– Потом до меня дошли слухи, что муж твой… ведет себя неподобающим образом.
– Слухи?
Кому интересна скучная жизнь провинциальной помещицы?
– Ладно, я нанял человека, который…
– Ты следил за мной?
Анна рассмеялась. Ей следовало бы впасть в ярость, отвесить наглецу пощечину или… или обнять, утешая.
– Не я. И наблюдали… присматривали… я хотел убедиться, что ты счастлива.
– Я была несчастна.
– Прости.
Слово, которое ничего не значит. Слишком часто его произносят, не требуя меж тем истинного прощения, а лишь видимость его.
Но Франц… он вновь оказался рядом, встал на колени.
– Прекрати! – Анна почувствовала, как полыхнули щеки.
Жарко. Не от камина, не от свечей, а от близости его.
– Мой человек докладывал о проигрышах, о долговых расписках, которые твой супруг раздавал направо и налево, ничуть не думая о последствиях. О вольном его образе жизни…
– А он докладывал обо мне?
– Тебя сложно прочесть, моя Анна.
Его ли? И в глазах немой вопрос. Страшно. Разве не об этом Анна мечтала? Разве не представляла она себе подобную сцену? Давно, когда еще была жива Ольга? И вот теперь…
– Твой муж…
– Проигрался и, поняв, что рассчитаться с долгами не в силах, пустил себе пулю в лоб.
Бесшабашный лишенный всякого смысла поступок. По-гусарски лихой и по-человечески безответственный. Анна помнит тот вечер, который отличался от предыдущих лишь странной тихой трезвостью супруга. Он заглянул в ее комнату и бросил:
– Читаешь?
Анна сидела с книгой, пытаясь найти утешение в чужих страстях.
– Доброй ночи, – вежливо сказала она.
– Доброй, – отозвался муж со странной улыбкой. – Ночи…
Он поднялся в отцовский кабинет, из которого исчезли многие вещи, те, что имели хоть какую-то ценность. Ему требовалось все больше и больше денег, и Анна, помнится, с тоской подумала о том, что он захочет продать теперь. А потом раздался выстрел.
– Он не подумал о том, что будет с тобой, – Франц целовал ее пальцы, и губы его были холодны. – А я… я велел поверенному передать приглашение. И да, я мог бы спасти твое имение, тебя саму…
Похороны. И визит кредиторов, которые спешили взыскать долги. Ворохи расписок. Растерянность. Понимание, что ныне у Анны не осталось и дома. Аукцион.
