— В этом кабинете диктую я! — не сдержался он. И минутой позже пожалел, попытался перевести разговор на другое: — Мне не приходилось отбывать ссылку с профессорами… Да. В тюрьме я сидел с уголовниками! И сейчас приходится заниматься ими же! — обида звучала в его голосе, и он не мог справиться с нею. — Но мы отвлеклись… Вы умная женщина и понимаете, что зря к нам не попадают… Послушайте! — он досадливо поморщился и сел. — Мне доложили, что вы покорная… кроткая женщина. А ведете себя…
— Я покорна лишь Божьей воле, но не твоей, — смиренно сказала мать Мелитина.
— Ведете себя… не по-монашески, — нашелся он, продолжая свою мысль.
— Я сижу не в монастыре, и ты — не игуменья.
— В каком же таком вы сейчас образе? — язвительно спросил он. — В какой из трех ваших ипостасей?
— Православная христианка, принявшая иноческий сан, — спокойно ответила мать Мелитина. — И вынужденная защищать свою истинную веру от вашей сектантской ложной веры. Ты забыл: я — не послушница, я — монахиня.
— Представьте себе, гражданка Березина, у меня было другое представление о монашестве, — не скрывая раздражения, проговорил он.
— Такое же, как о мире? — немедленно спросила мать Мелитина.
Все-таки, наверное, в юности следователь, получил какое-то воспитание. Был скорее всего сыном выслужившегося до дворянства человека на штатской службе, но рано порвавший с трудолюбивыми родителями. Он не мог орать и топать ногами, как комендант в Туруханске. Он хотел служить в учреждении и выделяться среди других только умом. И еще, как и его родитель, он хотел дворянства у новой власти.
— Простите, я не буду вести вашего дела, — холодно сказал он. — Мне очень жаль. Вы интересный собеседник, но это не мой профиль.
Встал, захлопнул тоненькую папку и вышел. И сразу же после него в кабинет вошла женщина, смерила узницу оценивающим взглядом, бросила коротко:
— Пошли за мной!
Женщина привела ее в комнату, где жили Сашенька и Андрюша, когда учились в есаульской гимназии. Теперь здесь стоял обшарпанный стол, шкаф, набитый бумагами, а на полу были свалены узлы с тряпьем.
— Раздевайся! — приказала женщина и закурила папиросу.
— Зачем? Нельзя мне раздеваться, голубушка, — мать Мелитина просительно сложила руки. — Уважь мой чин, девонька, не бери грех на душу.
— Я тебя счас уважу! — басом сказала женщина. — Скидывай балахон! Обыск!
— На все воля Божья, — мать Мелитина осенила себя крестом и стала раздеваться.
— Не Божья, а моя, — буркнула женщина. — Чтоб в чем мама родила!
— Нет твоей воли ни в чем, — сказала ей мать Мелитина. — Ты и в себе-то не вольна. Эко тебя зло корежит. А домой придешь, плачешь, поди, в подушку. Белугой ведь ревешь, не так ли?
— Заткнула б варежку-то! — огрызнулась та.
— Ой, доченька, да так ли родители учили тебя с людьми разговаривать! — загоревала мать Мелитина. — Они ж от стыда в гробу перевернутся.
— Чего это ты моих родителей хоронишь? — возмутилась женщина.
— Так им помереть-то в радость бы, чем терпеть эдакую дочь…
— Еще слово — и я тебя отмутызгаю! — пригрозила женщина. — По твоей постной роже.
— Не посмеешь, — уверенно сказала мать Мелитина. — Потому что я правду говорю. А ты, голубушка, дурь на себя нагнала, но душа болит и совесть мучает. Стыдно тебе, вот ты и прикрываешь стыд свой лохмотьями этими.
Лицо женщины отяжелело, проступила одутловатость щек и подбородка. Она обыскивала одежду, прощупывала швы, шарила под подкладом и посверкивала глазами. В тот момент мать Мелитина увидела свою котомку, вытряхнутую на пол, и все дорогое и сокровенное, что в ней находилось — крест, Евангелие и канонник, — все это валялось в непотребном и попранном виде. Она наклонилась, подняла свои символы веры, прижала к груди.
— Не ты ли посмела бросить, голубушка? — со страхом спросила мать Мелитина.
— Я! — с вызовом ответила женщина. — И видишь — руки не отсохли.
Она швырнула рясу в угол, в тряпье, а матери Мелитине кинула старые брюки и гимнастерку. Встала, подбоченилась.
— Напяливай!
Мать Мелитина не шевельнулась.
— Верни рясу.
— Хватит, пофорсила, — огрызнулась женщина. — Одевай что дали!
Мать Мелитина опустилась на колени, подняла над головой крест, взмолилась:
— Господи! Нагая стою перед Тобой, аки на Суде страшном! Взываю к Тебе, Господи! Освободи душу женщины! Дай вздохнуть ей чистым воздухом, дай глянуть светлым глазом. Отними слепоту и глухоту ее! Изъязви тело мое, да очисти лик женщины этой. Радости дай и утешение в горе ее! Очаруй душу ее и прими недостойную молитву мою, ибо некому более молиться за нее!
— Ты чего? — шепотом спросила женщина, пытаясь поднять с колен мать Мелитину. — Ну-ка, перестань… Ты чего?
— Боже многомилостивый! Како ты возлюбил меня, возлюби ж и ее! Муки и страдания, на нее павшие по воле Твоей, возложи на душу мою, человеколюбец! Сердце мое Тебе отверсто: зри ж нужду мою и утоли жажду, о которой я и просить не умею. На святую волю Твою уповаю, Владыко, в бесстыдном образе стою пред Тобой и молю: обнови в ней зраки образа Твоего! Меня оставь, порази и низложи — ее исцели и подыми!
— Ненормальная, чокнутая… — забормотала женщина, пятясь к двери. — Блаженная какая-то…
Она вышла из комнаты, тихо притворив дверь. Мать Мелитина тяжело встала с колен и стала одеваться. Ее качало, словно после страдной работы. Застегивая черный плат, она уколола булавкой подбородок, и выступила кровь.
— Благодарю тя, Господи, — радостно прошептала мать Мелитина.
И увидела на стене, возле которой когда-то стояла кровать, почти забеленные известью детские каракули, оставленные Сашенькиной рукой.
Ей так не хотелось уходить из этой комнаты, однако скоро пришел молодцеватый паренек в гимнастерке и отвел ее в бывший кабинет владыки Даниила. Здесь все осталось по-прежнему: мебель, портьеры и даже ковер на полу, правда, подвышарканный у входа. Разве что книги в шкафах были другие. Мать Мелитина и раньше всегда с легким трепетом входила к владычествующему деверю; и теперь, переступая порог, ощутила то же самое.
Но за огромным письменным столом восседал иной человек — начальник ГПУ товарищ Марон. Она сразу заметила, что начальник болен и мается какими-то внутренними, скрытыми хворями, и еще заметила, что он маленького роста и ноги не достают пола, поэтому возле кресла стоит деревянная подставка.
Марон велел сесть, а сам погрузился в чтение бумаг, небрежно перекидывая подшитые в папку листы. Овчинная безрукавка, надетая поверх строгого кителя, торчала над его согнутой тонкой шеей и, грубоватая, негнущаяся, напоминала черепаший панцирь.
— Итак, гражданка Березина, — начал Марон, — позабавила моих сотрудников, теперь ближе к делу. Расскажи, как ходила по селам и агитировала против колхозов. И кто тебя послал агитацию проводить. Мы все знаем о тебе.
— Господь с тобой, батюшка! — всплеснула руками мать Мелитина.
— Мой Господь со мной, — заверил начальник. — А вот какой бог или черт послал тебя коллективизацию порочить и колхозы разваливать — отвечай!
— Ничего я не порочила и не разваливала, — был ответ.
— Отказываешься?
— Вот тебе крест.
— Хорошо, — он усмехнулся, — пока оставим. Клятвы твои проверим.
— Перед властью безгрешна, — спокойно сказала мать Мелитина. — Тебя обманываю — значит, и Бога обманываю.
Марон соскочил с кресла, подошел к двери и кого-то кликнул, приказал:
— Заводи!
Через минуту в кабинет вошла баба, одетая по-крестьянски, с тяжелыми красными ладонями, за ней сотрудник с лихо закрученными усами. Баба вперилась в мать Мелитину, приоткрыла рот.
— Узнаешь? — спросил Марон.
— Чего же там… Конешно, узнаю, — подтвердила баба. — Она самая и есть.
— Значит, вот эта гражданка ходила по селам и агитировала? — уточнил Марон.
— Агитировала, — согласилась баба. — Паразитка…
— Окстись, голубушка, — слабо воспротивилась мать Мелитина. — Напраслину возводишь, грех на душу берешь.
— Что она говорила? Как агитировала? — напирал начальник.
— А так и агитировала, — сказала баба. — С Христовым именем шла, а сама, змеюка, шипела: уходите из колхозов, беда будет, большевики вас голодом поморить хотят. Пожнете хлеб, а его капиталистам продадут, чтоб машины купить и своих крашеных сучек катать. Известное дело…
Мать Мелитина сидела ни жива ни мертва. Бабу увели.
— И сейчас запираться будешь? — спросил Марон.
— Греховное дело вы задумали, — медленно произнесла мать Мелитина.
— Ты, бабка, нас не пугай! — заметил усатый сотрудник. — Пуганые мы!
— А как ты это объяснишь, божья невеста? — Марон положил перед матерью Мелитиной грязноватый клочок бумаги. — У твоего отца нашли при обыске.
Она поглядела непонятный рисунок, сделанный химическим карандашом, смутилась.
