Она поглядела непонятный рисунок, сделанный химическим карандашом, смутилась.
— Тятенька мой — старый человек… В детство впадает, умом слаб…
— Зато ты умом крепка! — вставил усатый. — Палец в рот не клади!
— Что здесь нарисовано — знаешь? — спросил Марон.
— Не знаю, — пожала плечами мать Мелитина. — Я видела эту бумажку еще в Туруханске…
— Это план Кремля, — пояснил Марон. — Со всеми воротами и правительственными зданиями. И с кабинетом вождя!
Мать Мелитина еще больше смутилась, бессильно опустила голову, сказала, глядя в пол:
— Говорю же, умом слаб… Тятенька все к Боженьке собирался. А ему кто-то в Туруханске и нарисовал, где Боженька живет.
Марон и усатый переглянулись.
— Да что с ней возиться, товарищ Марон?! — возмутился усатый. — У нее на все отговорка есть. А заговор и покушение на вождя — вот они, налицо!
— Отвечать придется перед советским народом, — заявил Марон. — И понести суровую кару.
— На все воля Божья, — смиренно ответила мать Мелитина.
— Да нет, не на Божью ты волю полагаешься, гражданка Березина, — хитровато сощурился начальник. — Надеешься, сын заступится?
Екнуло сердце: значит, жив Андрей?! Жив! Тогда и муки не страшны. Видно, Марону что-то известно о сыне. Спросить бы, да как кланяться извергу? Даже виду подать нельзя, как болит душа материнская.
— На Господа я надеюсь, — проронила она. — На Его волю уповаю.
— Ты хоть знаешь, где твой сын теперь? — неожиданно спросил Марон. — Слыхала?
Мать Мелитина внутренне насторожилась: показалось, будто проверяют ее, выпытывают об Андрее. Только бы не навредить ему!
— Не слыхала и слышать не желаю, — уверенно сказала мать Мелитина. — У него свой путь, у меня свой — Богу служить.
— А сын твой нам служит, — засмеялся Марон и махнул короткой рукой. — И служить будет!
Усатый взял ее за рукав, потянул к двери.
— Пойдем, бабка! Мы с тобой сговоримся, побеседуем по-свойски. Я тоже вроде святого отца, так найдем общий язык. Пошли!
Они спустились во двор, и мать Мелитина зажмурилась от яркого солнца. «Господи, — подумала она, — свету-то сколько на земле! Весна какая ясная нынче. Теперь я укрепилась, теперь жить буду. Жив мой Андрейка!»
Усатый ввел ее в отгороженную часть двора, отомкнул дверь в погреб, а сам встал в сторонке.
— Заходи, бабка! Да живо, а то весь аромат выпустишь!
Мать Мелитина открыла дверь, шагнула на первую ступень и задохнулась от зловония. Перекрестилась и пошла вниз по осклизлым ступеням. «Вот они, муки адовы, — подумала она. — И за это благодарю Тебя, Господи!»
— Хороший погребок был, — сказал сверху усатый. Да испортился, из выгребной ямы туда утекло. Потерпи, сейчас дедка твоего приведу, чтоб не скушно было!
Дверь захлопнулась. В свете тусклой лампочки мать Мелитина увидела нары во всю ширь погреба. Под ними черно поблескивала вода. Кругом мерзость и плесень. Скоро тот же сотрудник привел Прошку Греха. Мать Мелитина приняла его, спустила по ступеням и усадила на нары.
— Крепись, тятенька, молитвы читай, — приговаривала она. — Переможем, и это переможем с тобой.
— Подумай посиди, — наказал усатый. — Вспомни, как агитацию вела, зачем в Москву собирались и кто посылал. Вспомнишь — стукни в дверь.
Лежать и сидеть на нарах было нельзя — холод медленно сковывал спину, стоять можно было лишь согнувшись, чтобы не упираться головой в загаженный свод. Самое разумное — на коленях…
Прошка Грех задыхался, пучил глаза.
— Мы с тобой, дочка, в ад попали? В ад? — спросил он.
— Нет, тятенька, на земле мы, на грешной земле…
Он не понимал, твердил свое:
— Эко в аду-то как!.. А будто в погребе у свата. У владыки-то, помнишь? Я к нему за кагором лазил…
— Ты молчи, тятенька, а я говорить буду, — она достала из котомки полотенце, смочила его святой водой, приложила к лицу отца. — Помнишь, как ты маленьким был? Помнишь?
— Не-а, не помню… — пробубнил Прошка.
— Ну, вспомни, вспомни… — молила мать Мелитина. — Вспомни, родненький! Ты еще в Воронежской губернии жил, ну?
— Помню… — тихонько засмеялся Прошка Грех. — Помню!..
— А грозу помнишь? Туча черная, молнии яркие и ветер, ветер… Потом ливень, все кипит, пузырится и пыль оседает…
— Помню, — шептал он. — Мы босиком пляшем… Мама! Мамочка!
— Вот-вот, сынок, босиком! — счастливо рассмеялась она. — И я с тобой босиком! Побежали! Побежали, сыночек, ну? Не бойся, дай ручку! Ты только держись крепче!..
И они побежали. Туча сваливалась к горизонту, ливень еще хлестал — светлый, частый, и гром ворчал над головой, но уже высвобождалось из черноты солнце и косые лучи его прошили пространство, озаряя влажную чистую землю. Они бежали под слепым дождем и смеялись; они были мокрыми до нитки, и белые волосенки сыночка прилипли ко лбу, а у матери отяжелевшие косы тянули голову назад. Но от этого бежать было легче и смеяться вольней, прямо в небо. Под босыми ногами сверкала вода, земля была теплая, грязь чистая, и воздух, смешавшись с дождем и солнцем, заискрился, задрожал, а потом и вовсе превратился в радугу. Сыночек вырвался и взбежал по ней вверх, засмеялся — не догонишь! — но мать успела схватить его и ссадить на землю. Он же никак не унимался; он бежал, шлепая по лужам, и махал ручонкой, разбивая цветы радуги. Они клубились, как дым, смешивались, и ненадолго возникало вращение света, а попросту — брешь. Однако не так легко было порвать радугу: она не висела на месте. Все семь цветов ее брали начало из земли, возносились высоко в небо и снова уходили в землю. Она текла, струилась, как ручей, неиссякаемый до тех пор, пока есть вода, земля и небо. Они бежали и смеялись…
Но вот раздался грохот резко распахнутой двери.
Мать выпустила из своей руки ладошку сына, крикнула: «Беги один, сынок! Я сейчас!» И он побежал, радуясь воле и полной свободе…
— Вы чего смеетесь? — подозрительно спросил усатый сотрудник, сунувшись в дверной проем. — Ну-ка, вылазь!
Мать Мелитина взяла отца на руки и поднялась по ступеням наверх. Было утро, канун Пасхи..
Усатый глядел недоверчиво, с таким видом, будто хотел пощупать узников руками. Пытался распознать, в своем ли они уме или же помешались, поскольку в погребе редко кто выдерживал больше трех часов.
— Чего? Подумала? Вспомнила? — спросил он.
— Я не виновата, сынок, — сказала мать Мелитина. — А грешна только перед Всевышним!
Он взбесился и в первый момент не мог найти слов. Прошка Грех ковылял по двору на полусогнутых ногах, махал руками и смеялся.
— Я же тебя все равно посажу! — закричал усатый. — Доказательств — во! — резанул ребром ладони по своему горлу. — Лучше признайся и подпиши! Все равно посажу!
— За что же посадишь-то, милый? Нет вины, нет!
— Да я тебя… за веру посажу!
— За веру? — изумилась она и вдруг упала перед ним на колени. — За веру?! За веру, сынок, сади! За веру сколько хочешь сидеть буду! Хоть здесь, в погребе! Хоть в землю закопай за веру! Сделай милость — подпишу, признаюсь! За веру!
Прошка Грех упал ничком, смеялся и шлепал руками по сухой земле…
4. В год 1920…
Возле двери своего номера Андрей на мгновение остановился, перевел дух. Из номера доносился приглушенный говор, чьи-то нервные шаги и скрип сапог. «Сбежались, ждете, сволочи!» — с ненавистью подумал он и, ногой растворив дверь, не глядя на собравшихся, прошел в свою комнату. За спиной возникла тишина. Андрей распахнул створки рамы, вдохнул полной грудью ласковый утренний ветер и содрал с себя ремни, затем, выворачивая рукава, стащил френч и швырнул его в угол.
В дверь осторожно постучали. Андрей стиснул зубы, сжал кулаки: нет, они не оставят в покое…
— Ну ты и переполох устроил, Андрей Николаич! — восхищенным шепотом проговорил Бутенин, притворив за собой дверь. — Всю ночь искали! Тут как штаб… И товарищу Шиловскому доложили!
— Пошел вон! — сквозь зубы выдавил Андрей.
— Да ты что, Николаич? — засмеялся Бутенин. — Я им, дуракам, говорю: чего вы всполошились? Да он к девкам пошел! Приглянулась бабенка — он с ней где-нибудь и… А утром явится!
Бутенин поднял френч, расправил его и повесил на гвоздик, прибрал портупею и встал у окна, пытаясь заглянуть в лицо.
— Я им говорил: видно же было, как ты на баб пялился… А они… Понятное дело, после тюрьмы-то — ого! Да и жизнь какая кругом!
Андрей схватил Бутенина за грудки, притянул к себе. Тот, распираемый каким-то внутренним торжеством, не сопротивлялся и вис на руке, как мешок с тряпьем.
— Уйди, Тарас, — тихо попросил Андрей. — С глаз долой.
— Уйду, уйду, — торопливо забормотал Бутенин, счастливо сияя. — Слышь, Николаич? Раз ты пришел — теперь мне Тауринс пропуск в Кремль достанет! Посулил так! А раз посулил — он сделает! И я Ленина увижу! Вождя!
Андрей выпустил Бутенина, подтолкнул его в спину. Тарас механически пошагал к двери, но спохватился:
