Я встаю лицом навстречу восходящему солнцу.
В какой-то миг я слышу, что сирены перестают завывать. Небо надо мной становится девственно-белым, в его лице нет ни кровинки, ничего живого вообще. Самолеты бесследно исчезли. Нет, последние остатки их реактивных следов еще тают. Я смотрю солнцу прямо в глаза до тех пор, пока это не становится нестерпимо, и вдруг понимаю:
Вот она смерть.
Вот, оказывается, что происходит, когда жизнь во вселенной останавливается…
Но нет, кажется, я поторопился с выводами. Это было только временное замешательство. После того как свет в моих глазах окончательно гаснет и я решаю, что ослеп, чувства начинают мало-помалу возвращаться ко мне. Холод, который сковал меня, постепенно отступает. Одни за другими афиши и постеры отклеиваются от стен, двухмерные люди протирают свои двухмерные глаза, как после долгого сна, и возобновляют свое поступательное движение. Жизнь возвращается на круги своя. По крайней мере, та жизнь, внутри которой я сейчас нахожусь.
Две смерти
«Мое пребывание в Европе? Напрасная жертва: катастрофа, лишенная смысла. Незаслуженное стихийное бедствие.
Десять лет. Десять лет я провел в пансионе, затерянном в альпийских лугах. Нас запихнули, как диких козлов, на высокогорные пастбища — вокруг были поля, одни поля и дурацкие коровы с бронзовыми колокольчиками на шеях, виллы миллиардеров, шале миллионеров, машины богачей — и ни одного настоящего местного жителя.
Я как будто и не покидал родину. Большинство моих одноклассников были такими же, как и я — звездными детками. Их родителями были звезды шоу-бизнеса, владельцы медиахолдингов, раскрученные звезды спорта, финансовые магнаты. Эти «родители» мечтали избавиться от нас любой ценой, но так, чтобы при этом совесть у них была чиста. Поэтому они прикрывались желанием дать нам якобы «все самое лучшее».
Преподавание велось на высшем уровне, строго и скучно, программа была серьезная. К некоторым пансионерам родители приезжали каждую неделю, других никогда и никто не навещал. Я был в числе тех, к кому никто не приезжал.
Время от времени дедушка присылал мне письмо, где советовал, не валять дурака и работать, как следует, и тогда мое будущее обеспечено. Мой дед тоже был продюсером. Наверняка он хотел, чтобы я стал его преемником, но я был еще слишком мал, и он понимал, что не успеет ввести меня в курс дела и передать мне управление компанией. Поэтому он не нашел ничего лучшего, как писать мне о своем состоянии. Он говорил, что я должен научиться обращаться с большими деньгами, что для этого нужно упорно работать, стать лидером, настоящим президентом. Потому что деньги должны находиться в руках у тех, и только тех, кто их любит. Их можно отдавать только в хорошие руки. Деньги надо понимать, деньги надо приручать.
По поводу моего отца все эти годы дедушка, естественно, даже не заикнулся. А я, естественно, задавал лишние вопросы, потому что был уверен, что папа и хочет и будет рад меня видеть.
Эта тема виртуозно игнорировалась в нашей переписке, ее искусно обходили, уводили в другое русло. Я был в отчаянии. Географическая изоляция не позволяла мне самому предпринять какие-либо поиски. Я был слишком мал, я слишком мало знал об окружающем взрослом мире. К тому же мой отец бросил меня, не правда ли, так зачем же его искать.
Когда мне исполнилось тринадцать лет, дедушка прислал мне телеграмму о смерти бабушки. Моя бабушка скончалась в результате легочной эмболии. Ее уже похоронили. Опять без меня.
К уведомительному письму дед приложил дарственную. Бабушка пожелала сделать мне небольшой подарок, она оставила деду чек, который просила передать мне в случае ее смерти. Сумма, указанная в документах, соответствовала стоимости ее недвижимости на Восточном побережье, которая принадлежала в свое время ее собственным родителям и насчитывала двенадцать миллионов долларов. Вот такой трогательный жест — движение души.
В то время я толком не отдавал себе отчета в том, что это значит. Деньги надо понимать, деньги надо приручать.
Я пошел в банк, открыл счет, положил на этот счет бабушкин подарок и постарался больше не вспоминать об этом случае.
Обучение шло своим чередом. Все остальное оставалось в пределах средней нормы. У меня не было настоящих друзей. Только несколько сообщников, с которыми мы убегали в город, чтобы шататься по барам, невзирая на запреты и режимные предписания родного учреждения.
Должно быть в это время, от тринадцати моих лет до шестнадцати, дед получил не один десяток писем с предупреждениями о моем отчислении. Ему угрожали принять строгие меры, исключить меня, выслать из страны. Само собой разумеется, они никогда бы этого не сделали. Я был слишком богат для этого.
В один прекрасный день мой дедушка умер. Я узнал эту новость от его адвоката. Тот прислал мне подшивку прессы с некрологом и сообщением о смерти и полсотни официальных соболезнований, опубликованных в ведущих заокеанских еженедельниках.
Адвокат сухо сообщил мне, что отныне я де-факто являюсь единственным наследником, что он в ближайшее время нанесет мне деловой визит, чтобы уладить все формальности и разрешить пару не требующих отлагательства вопросов.
Он прилетел во время рождественских каникул, и мы на неделю удалились с ним вместе в мою резиденцию на остров в Средиземном море. От деда осталась куча документов, оказалось, что он был очень состоятельным человеком, ведшим массу дел, которые сопровождала весьма непростая документация.
Когда я отчалил с острова, мой наследственный капитал увеличился ни много ни мало на двадцать с лишним миллионов долларов. За это я дал согласие на продажу недвижимости на Западном побережье и уступил адвокату свою долю акций принадлежащей мне продюсерской компании.
После этого я благополучно вернулся в школу.
Но занимался я теперь от случая к случаю, эпизодически. Однако ни мои преподаватели, ни тем более одноклассники не смели мне и слова сказать поперек. И даже не пытались. Мне не удалось долго держать в секрете известие о смерти моего дедушки. Новость о моем наследстве распространилась среди обитателей пансиона не менее стремительно. Каждый человек в школе знал, что у меня на счету отныне было столько денег, что я мог бы купить нашу школу, как говорится, с потрохами и заново отстроить ее из червонного золота».
Удар/попадание невозможно
У моей гостиницы толпится народ. Подхожу не спеша, стараясь отогнать дурное предчувствие. Люди стараются подобраться как можно ближе, наклоняясь подчеркнуто озабоченно, делая вид, что им не просто любопытно, — карикатура на сострадание. Полиция оцепляет место происшествия, оттирает зевак. На асфальте что-то нарисовано мелом. Что это, я сначала не вижу целиком, не понимаю, что это, но по мере приближения контуры проясняются, становятся все четче. На лицах прохожих, протиснувшихся в первый ряд, маска притворного сочувствия сменяется гримасой отвращения. Я останавливаюсь, чтобы перевести дух, потому что дыхание замирает, и инстинктивно вытягиваю руку вперед, пытаясь защититься от волны ужаса, которая сейчас собьет меня с ног.
Странно, но именно мне полицейские не препятствуют просочиться сквозь кольцо оцепления. Может быть, они меня узнали? Как они могли узнать меня? Они молчат. Здесь все молчат. Гробовая тишина.
Я запрокидываю голову вверх.
Здание гостиницы такой же небоскреб, как и все соседние дома, как и все дома в этой части города. Только намного выше, оно самое высокое. Я пытаюсь представить, что значит прыгнуть с такой высоты, какую смелость надо иметь, чтобы шагнуть за край. Или это уже не смелость, а… Представляю себе, что чувствует человек, когда падает с такой высоты.
«Не представляешь! — раздается знакомый голос. — Ты даже представить не можешь ничего подобного».
Невозможно понять, откуда исходит голос: он не внутри меня, но и не где-то снаружи. Он просто звучит, и я знаю, что он здесь, вот и все. Голос словно цепляется за меня, чтобы выжить, и я знаю, что просто так он не отцепится. Ни за что.
Я иду к зеркальным дверям парадного подъезда и не отражаюсь в них. Меня в них просто нет. Я словно тень тени. Или кому-то наплевать, есть я на белом свете или нет. Или мое присутствие здесь и сейчас невозможно передать никакими реальными словами.
Вот оно — тело, нарисованное мелом.
Я опускаюсь на колени. Я обвожу рукой меловый контур.
Я снова слышу знакомый говор. «Это случилось не сейчас и не сегодня. Это длилось уже давно. Нет, это не крик о помощи. Это была глубокая незаживающая рана, которая казалась неисцелимой. Своя, внутренняя обида, которая, к сожалению, так и осталась невысказанной. Кроме самого человека, никто не смог бы помешать ему сделать этот шаг. И ничто земное не смогло бы помешать. Никто и ничто, кроме него самого».
