и подобает, он лелеял грандиозные проекты, которые предполагали постановку совершенно непригодных для театра пьес, например, шатобриановского «Моисея». Классицисты попрекали его английской фамилией. «Этот соотечественник Шекспира, — говорил один из недовольных актеров, — презирает Корнеля, Расина и Вольтера». Его ругали за пышные декорации, бешеные расходы на постановки и литературные вкусы. В глазах же беспристрастных свидетелей он был честным и либеральным администратором, весьма способствовавшим утверждению романтической школы во Франции. В 1828 году Комеди-Франсэз приняла благодаря ему к постановке «Ромео и Джульетту» Виньи и Дешана. Правда, пьеса так и не увидела света рампы, но разве можно добиться всего сразу?
Дюма спросил у своего любезного и эрудированного начальника Лассаня:
— Вы знакомы с бароном Тейлором?
— Нет, — ответил Лассань, — но он близкий друг Нодье. Вы мне как-то рассказывали, что сидели с ним рядом в театре… Напишите ему, напомните об этой встрече.
— Он, должно быть, давно меня забыл!
— Он никогда ничего не забывает… Напишите ему.
Риск был невелик. Дюма написал письмо, в котором вспоминал «Вампира», их беседу, библиофилию, свистки, изгнание из театра и в заключение просил Нодье рекомендовать его барону Тейлору. Незамедлительно пришел ответ в виде записки от самого Тейлора, который приглашал Дюма прийти к нему на квартиру в семь часов утра. Дюма явился в назначенный час. Ему открыла дверь старуха горничная.
— Начинайте, молодой человек! Я вас слушаю, — сказал Тейлор, который в это время принимал ванну.
— Я прочту вам только один акт, и, если вам наскучит, вы меня остановите.
— В добрый час! — пробормотал Тейлор. — В вас больше жалости к ближнему, чем в ваших коллегах. Что ж, это хорошее предзнаменование. Я вас слушаю.
Дюма кончил первый акт и спросил, не решаясь от страха поднять глаза:
— Мне продолжать, сударь?
— Ну конечно, — ответил вконец продрогший Тейлор. — Но только сначала я должен лечь в постель. Черт меня побери, это хорошо!
И королевский комиссар сам потребовал, чтобы Дюма прочел сначала третий, потом четвертый, а потом и пятый акты «Христины». Когда Дюма умолк, Тейлор вскочил с постели и закричал:
— Вы сейчас поедете со мной в Комеди-Франсэз!
— Позвольте спросить, зачем, сударь?
— Чтобы вас внесли в списки для прослушивания.
— Значит, я смогу прочесть «Христину» совету?
— В следующую же субботу!
Дюма прочел «Христину» совету и в первый раз увидел в непосредственной близости королей и королев театра. Пьесу приняли при условии «доработки»: поскольку в ней были допущены большие вольности, совет постановил, что она должна быть отдана на суд автору, на которого Комеди-Франсэз может полностью положиться. Но Дюма был слишком счастлив, чтобы придавать значение подобной оговорке. Его пьеса принята Комеди-Франсэз, а ему всего двадцать шесть лет! Какое чудо! Мать, видя, что он вернулся домой раньше обычного, пришла в ужас. Что случилось? Неужели Александра прогнали со службы!
— Приняли, матушка! — радостно закричал Александр. — Приняли «на аплодисменты»!
И он пустился в пляс. Генеральша решила, что сын сошел с ума. Она обратила его внимание на то, что он пренебрегает службой и может за это поплатиться.
— Тем лучше. У меня будет время сидеть на репетициях!
— А если твоя пьеса провалится, на что мы будем жить?
— Я напишу другую, и она будет иметь успех.
В тот же день знаменитый актер Фирмен зашел к Дюма в канцелярию и сообщил ему, что совет выбрал в судьи «Христины» господина Пикара, автора доброй сотни комедий («Побочный родственник», «Городок», «Провинциалы в Париже», «Два Филибера», «Рикошеты»), имевших шумный, но преходящий успех. Нелепый выбор. Этому комедиографу, не обладавшему ни талантом, ни доброжелательностью по отношению к другим авторам, неистовая и смелая драма Дюма могла внушить только отвращение. И действительно, когда через неделю Фирмен и Дюма пришли к нему за ответом, крохотный горбун с острым носиком, осведомившись о здоровье посетителей, с любезной улыбкой сказал, обращаясь к Дюма:
— Милостивый государь, у вас есть какие-нибудь средства к существованию?
— Сударь, — ответил Дюма, — я служу в канцелярии герцога Орлеанского и получаю полторы тысячи франков в год.
— Отлично! Мое дорогое дитя, я должен дать вам один совет: возвращайтесь в свою канцелярию, да, да, возвращайтесь в канцелярию.
Был ли он искренен или завидовал молодому автору? Фирмен утверждал, что он не кривил душой. Дюма не мог в это поверить. Можно ли, прочтя «Христину», не понять, что у автора есть «искра божия»? Мнение это разделял и барон Тейлор, потребовавший, чтобы пьесу послали на вторую консультацию, и на этот раз — милейшему Шарлю Нодье. Тот не замедлил с ответом. На следующий же день Тейлор показал Дюма надпись, сделанную на первой странице «Христины» рукой Нодье: «По чести и совести заявляю, что «Христина» — одна из самых замечательных пьес, прочитанных мною за последние двадцать лет».
Было ли это суждение трезвым? Стихи Дюма не шли ни в какое сравнение со стихами молодых поэтов, его современников. Гюго, родившийся, как и он, в 1802 году, по силе поэтического таланта, богатству языка и виртуозности стиха далеко превосходил Дюма. Зато Дюма был настоящим драматургом. Он будто инстинктом чувствовал, как строить пьесу и чем взволновать зрителей.
Актеры прослушали второй раз «Христину» в следующее воскресенье (чтобы не посягать на часы, которые Дюма — увы! — неукоснительно должен был отдавать службе), и пьеса снова была принята при условии, что автор вместе со старейшиной театра Самсоном внесет некоторые исправления. Дюма, как утверждает Самсон, оказался очень покладистым.
И все же пьеса так и не была поставлена во Французском театре. Почему? Дом Мольера был не слишком гостеприимен. После смерти Тальма там воцарилась Марс. Мадемуазель Марс с большой осторожностью приближалась к пятидесятой годовщине, захватывая все лучшие роли — от влюбленных героинь до инженю с явным предпочтением к ролям инженю. Она считалась плохим товарищем и защищала свое право на прежнее амплуа с бешеной энергией. Ее враги с притворной снисходительностью говорили, что ей нельзя дать больше сорока восьми. Время от времени она сама объявляла о конце своего долгого царствования, но злые языки утверждали, что и после этого она даст «прощальное представление, а потом еще одно — по случаю скорой встречи». И все же ее удивительная моложавость, благородное изящество жестов и совершенство дикции обеспечивали ей неоспоримый авторитет. Она руководила распределением ролей и была грозой всех авторов. Сделав карьеру на классическом репертуаре, мадемуазель Марс не могла приспособиться к романтической драме Гюго и Дюма. Ее стихией был Мариво, а не Шекспир. В драме, которую хотел создать Дюма, героиня должна была рвать на себе волосы, вопить, валяться на коленях. Для того чтобы завывать, необходим дурной
