в руках нити всех интриг. Генрих III расстраивал планы герцога де Гиза. Впрочем, Дюма и сам отлично понимал, что в действительности все эти приключения были куда более сложными.
Но какое это имело для него значение? Он хотел лишь одного — бурного действия. Эпоха Генриха III с ее дуэлями, заговорами, оргиями, с разгулом политических страстей напоминала ему наполеоновскую эпоху. История в обработке Дюма была такой, какой ее хотели видеть французы: веселой, красочной, построенной на контрастах, где Добро было по одну сторону, Зло — по другую. Публика 1829 года, наполнявшая партер, состояла из тех самых людей, которые совершили великую революцию и сражались в войсках империи. Ей нравилось, когда королей и их дела представляли в «картинах героических, полных драматизма и поэтому хорошо им знакомых». Этим старым служакам была по сердцу грубоватая отвага героев Дюма: ведь и им пришлось обнимать немало красавиц и угрожать шпагой не одному сопернику. Театральный натурализм? Убийства на сцене? Этого не боялись ни Гёте, ни Шекспир. Не гнушались ими Гюго и Виньи. Во Франции Дюма был первым, кто вывел мелодраму на сцену серьезного театра.
Вы спросите: а как же «Кромвель» Виктора Гюго?.. «Кромвель», хотя его и читали публично, так и не увидел сцены. Гюго удовлетворился тем, что прочел пьесу, издал ее отдельной книгой и написал к ней «Предисловие». В отличие от него Дюма твердо решил добиться постановки «Генриха III» в Комеди-Франсэз. Он начал с того, что прочел пьесу небольшой группе избранных, которая собралась в доме романтически настроенной хозяйки — Мелани Вальдор, супруги офицера и дочери писателя. Пьеса произвела большое впечатление на этот умеренный кружок, но там нашли, что для первого произведения молодого автора она слишком смела.
Тогда он устроил вторую читку в квартире журналиста Нестора Рокплана[26]. Пятнадцать молодых людей набились в комнату, рассевшись прямо на матрасах. Смелость была им по душе. Они кричали: «Долой «Христину»! Пусть ставят «Генриха III»!» Актер Фирмен, большой энтузиаст драмы, организовал у себя третью читку, на которой присутствовал и песенник Беранже, считавшийся тогда лучшим поэтом эпохи, — либерал, фрондер и друг банкира Лаффита. Там были и мадемуазель Марс и генеральша Дюма. Успех был огромный. Мадемуазель Марс сочла, и вполне справедливо, что ей очень подходит роль герцогини де Гиз, ибо она давала возможность сыграть скромную и вместе с тем страстную женщину, а роли такого типа всегда превосходно удавались актрисе, в сценах насилия ей приходилось участвовать лишь в качестве жертвы. Короче, она выказала себя горячей сторонницей пьесы.
Присутствовавшие актеры решили просить Комеди-Франсэз принять «Генриха III» вне очереди, и на читке пьеса прошла «на аплодисменты». На следующий день, едва Дюма появился в Пале-Рояле, как его вызвал к себе генеральный директор барон де Броваль. Броваль этот был высокомерный грубиян и краснобай. Он принял молодого человека с самым хмурым видом, грозно сказал, что занятия литературой несовместимы со службой, и предложил ему сделать выбор.
— Господин барон, — ответил Дюма, — общественное мнение считает его высочество герцога Орлеанского покровителем литературы. Я не буду предпринимать никаких шагов до тех пор, пока он не уведомит меня, что больше не нуждается в моих услугах. Я не собираюсь подавать в отставку. Что касается моего жалованья, то если эти сто двадцать пять франков в месяц ложатся тяжким бременем на бюджет его высочества, я готов от них отказаться.
— А на какие средства вы собираетесь жить?
— Это, господин барон, касается только меня.
На следующий день выплата жалованья была приостановлена. Но у Дюма был свой план: он собирался через посредство Беранже обратиться за помощью к банкиру Лаффиту. Банкир и в самом деле согласился выдать Дюма три тысячи франков при условии, что он положит в сейф банка рукопись «Генриха III». Три тысячи франков — оклад за два года! Дюма помчался с деньгами к матери. Генеральша была потрясена. Неужели театр и впрямь дает возможность заработать на жизнь?
Репетиции проходили без особых происшествий. В исполнении Жоанни де Гиз был «старым солдатом, мужественным и решительным», он великолепно произносил фразы под занавес, которые всегда звучали неожиданно и эффектно:
«Сен-Поль! Пусть приведут тех, кто убил Дюга».
«А теперь пусть эта дверь откроется только для него!»
«Теперь, когда мы покончили со слугой, займемся хозяином».
История с «Христиной» не прошла для Дюма даром, и по отношению к исполнителям он был сама любезность.
— Вы гораздо лучше меня разбираетесь в этом, — говорил он актерам. — Все, что бы вы ни сделали, будет хорошо.
Работа с актерами на этот раз была ему тем более приятна, что он увлекся Виржини Бурбье[27], молодой актрисой, которая должна была играть в его пьесе второстепенную роль. Противиться плотскому искушению он не мог. Он по-прежнему помогал Катрине Лабе и давал ей деньги на воспитание сына. Но хранить верность одной женщине? Это всегда казалось ему нелепым.
Естественно, что у него возникали кое-какие трения с божественной мадемуазель Марс. Однако он уже приобрел некоторый опыт и смог на этот раз перехитрить коварную Селимену[28], хотя по временам ее капризы доводили его до бешенства и скрежета зубовного. «О Французский театр, — писал он, — этот круг Ада, забытый Данте, куда бог помещает драматургов, возымевших странную идею заработать вполовину меньше того, что они могли бы получить в любом другом месте, и удостоиться в конце жизни награды не за достигнутый успех, а за перенесенные муки!» Высказывание явно несправедливое, потому что актеры Комеди-Франсэз сослужили Дюма хорошую службу.
Пока шли репетиции, на него обрушилось большое несчастье. С генеральшей Дюма случился апоплексический удар, частично парализовавший ее. Что делать? Отложить премьеру? Но это не спасло бы его мать, болезнь которой была, увы, неизлечимой. Он позволил назначить премьеру на 11 февраля 1829 года. Накануне он пришел в Пале-Рояль и попросил аудиенции у герцога Орлеанского, который его принял.
— Каким добрым ветром вас принесло сюда, господин Дюма? — спросил герцог.
— Ваше высочество, я пришел просить о милости. Завтра состоится премьера «Генриха III и его двора». Я прошу вас прийти на премьеру. Ваше королевское высочество несколько поторопилось меня осудить… Завтра мое дело будет слушаться при открытых дверях. Я прошу вас, сударь, присутствовать при вынесении приговора.
Герцог ответил, что охотно бы пришел, но завтра у него званый обед, на котором будут присутствовать двадцать, а то и тридцать принцев и принцесс.
— Но, может быть, ваше высочество соблаговолит назначить обед пораньше, а я, со своей стороны, попрошу задержать начало премьеры, и, таким образом, августейшие гости увидят любопытное
