— Коля, ты так играть не умеешь. Мы так играть не умеем. Как помогают микрофончики! Зачем они Рознеру? Их бы мне с моим голосом, а трубу его и так слышно. Увел Рознер аппаратуру! Чтоб еврей одессита обошел!
— Чему улыбаетесь? — заинтересовался Ружевич.
В антракте чекист убежал за мороженым — уверен был, что Кондрат с этого необычного концерта не исчезнет.
Перед Летним театром мужчины курили, женщины прихорашивались, и все — в восторге от увиденного и услышанного — бурно обсуждали концерт. В сумерках при свете фонарей белели милицейские гимнастерки: кордон не сняли из-за реальной опасности наплыва в антракте любителей джаза. Между галдящими зрителями терлись, прислушиваясь к разговорам, мужчины, функции которых Кондрат научился определять.
— Як вам мой Лео? — услышал он обращенный к нему ангельский голосок.
Это была соседка по столу юная Ирэна: белое платье чуть ниже колен — без отделки и кружев — просто облегало юную хрупкую женщину с живым цветком в кудрях. Она источала тонкий аромат духов, который облаком обволакивал ее.
Она бесцеремонно взяла Кондрата под руку, и они влились в поток пар, фланирующих перед входом. На них оглядывались.
— Как вашему мужу удаются такие переливы голоса? — первое, что взбрело, произнес Кондрат.
— Не ведаю, — беззаботно засмеялась Ирэна. — Мы тылько год поженившись, ешчэ не все узнали один про одного. У него абсолютны слых, але не може выучить русский! Слова песэнэк записывае польскими буквами и так учит — аж смешно!
— А вы уже хорошо говорите по-русски, — бормотал Кондрат. Близость, запах обворожительной женщины приводили в отупение.
А она щебетала:
— Я же знала, что мы будем выстэмповаць в Москве, потому учила русский. Мы разговариваем с Лео по-французски. Когда у нас в Белостоке он уговаривал меня взять. шлюб.
— Выйти замуж.
— Запомню слово. Да, так Лео объяснялся по-французски, жебы мои тата и мама не зрозумели. И когда я решилась и пришла на вокзал, чтобы ехать с ним. в Совдепию, Рознер увидел меня в школьных гетрах и сказал: «Лео, ты увозишь с собой детский сад!» — И она звонко рассмеялась. — А вы, пан. Кто ест?
— Кондрат, театр. Моя пьеса в программе декады.
— О, такой молодой и уже такой знаменитый! А костюм на вас — не советский, нет.
Он видел, что старше Ирэны больше чем в два раза, что она задабривает, но ее обходительность, и то, что их провожали пытливыми взглядами, льстило.
Встретившийся им директор оркестра Давид Рубинчик озабоченно предупредил:
— Ирина, не опаздывайте к автобусу, как вчера. Лео с ног сбивается, разыскивая вас.
— Слухам се, пане дырэктоже! — отреагировала покорно женщина и подмигнула Кондрату.
Прошли, бурно беседуя и тоже молча оглядев их, Утесов с Колей-барабанщиком.
Коля — Николай Самошников, ударник знаменитого джаз-оркестра. После блестяще сыгранного комедийного эпизода в «Веселых ребятах» стал любимцем разгульных компаний. Вытекавшие отсюда последствия вынудили Утесова уволить виртуоза. Через несколько лет они случайно встретились. Утесов попытался упрекнуть, уговорить спивающегося Колю. Но тот отрезал: «И так, Леонид Осипович, можно жить». — И отошел, пошатываясь.
Кондрат пытался доступно пересказывать Ирэне содержание своей пьесы, то и дело натыкаясь на драматургические ситуации и выражения, которые никак не могли быть понятны человеку из буржуазного общества,— и это его сбивало. Но она слушала, не перебивая, искренне стараясь вникнуть в суть. И вот что предложила:
— И пусть бы в финале пьесы дырэктора повысили бы еще, нет?
Драматург вздохнул, глянул на собеседницу восхищенно:
— Я так и написал. Но. не разрешили.
— Как?! Автор же — вы! Кто посмел? — искренне недоумевала она.
— Видите ли, пани Ирэна, — начал выкручиваться Кондрат.
Но тут, как-то отыскав их в толпе, подлетел Ружевич с двумя эскимо на палочках. Поняв, что их трое, торопливо надкусил свой батончик, второе эскимо протянул подопечному. Кондрат взял — и предложил мороженое спутнице. Она приняла, благодарно помигала ресницами и по-детски стала лизать эскимо.
— Продолжайте, Кондрат, рассказывать. Так интересно!
Но — звонок. Ирэна сунула свой пропуск Ружевичу, а сама бесцеремонно, не отпуская Кондратовой руки, уселась с ним рядом.
Второе отделение началось игрой оркестра в полутьме, с нарастающей громкостью и учащенным ритмом.
— Сейчас увидите, как выйдет Рознер, — шептала женщина Кондрату. — А потом мой Лео опять будет петь. Ну, хлопайте же, хлопайте в ритм!
Ирэн и Лео Марковичи осели в Москве. Он до пенсии играл в оркестрах Рознера. Она, владевшая языками, до пенсии работала в магазине иностранной литературы «Дружба» — на улице Горького, рядом с Моссоветом. До глубокой старости пани Ирэна делала макияж, оставалась элегантной; хранила рассохшуюся гитару покойного мужа. Она ездила в Париж к родственникам. Проездом в Берлине встречалась с Рознером, была последней, кто из старых друзей и соратников видел его.
В полутьме оркестр, разделенный надвое пандусом, развернулся к его вершине. Там на последнем аккорде — оглушительном «фермато» — в небольшом световом пятне из разреза занавеса показалась рука с золотой трубой.
Зал уже, что называется, вибрировал.
Рознер в ритме музыки легкой походкой спускался к сцене. Проходя мимо группы труб, взял инструмент у музыканта. На сцене, встав перед оркестром, заиграл на двух трубах знакомый по заграничным грампластинкам «Сан Луи-блюз».
Не десять дней, а месяц — месяц! — срывая все планы гастролей в «Эрмитаже», играл в Летнем театре джаз Рознера. Играл бы там до зимы — на аншлагах.
Это был пик триумфа оркестра. Далее — грустнее: война, поездки в вагоне по фронтам и по стране, развал оркестра из-за бегства музыкантов-поляков в армию генерала Андерса, игра остатков джаза перед киносеансами, через год после окончания войны неразумная попытка Рознера тайно сбежать с семьей в Польшу, суд — и восемь лет ГУЛАГа. После освобождения у Рознера новые оркестры — с середины 50-х до начала 70-х. Но менялись симпатии публики, музыкант старел, меркла былая слава. Он эмигрировал в Берлин и очень скоро угас там в бедности и безвестности. В день смерти пришло сообщение о выделении ему пособия как жертве фашизма...
Ружевич начал разборки, когда с Кондратом еще только шли к городскому автобусу:
— О чем в антракте с этой пшечкой шушукались?
— О ее муже Лео — о чем же еще!.. И, конечно, о радости жизни в СССР.
Чекист заглянул в лицо спутника с недоверием.
— Вы, конечно, пригласили ее на свой спектакль?
— Они же пригласили меня на свой концерт. Ответная любезность.
— Но у них — просто музыка, а у вас — сатира! Понимаете? Са-ти-ра. Причем острая! Ведь так?
— Осмеивая нравы, сатирик не может писать иначе как негодуя.
— Ну вот — тем более! Зачем человеку из буржуазного общества видеть наши недостатки?
— Но они, эти недостатки, как вы их называете, уже и ее: все музыканты — граждане СССР! Имеют право знать.
Ружевич насупился.
— И где гастролирует ваш театр?
— В филиале МХАТа.
— Когда вы намерены посетить с ней свой спектакль?
— А вот еще мы не решили.
— Пойдем втроем, — настаивал чекист.
— И вот что, мой обязательный друг, — осмелел Кондрат. — Мало ли как сложится в дальнейшем ситуация. Отдайте мои талоны на питание.
— Это невозможно. Нет.
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Допущения:
воспоминания участницы, поведанные через много-много лет кому-то, пересказанные кем-то и кем-то записанные.
Кондрат из партера оглянулся: царская ложа пустовала.
— Не туда смотрите. Вон товарищ Сталин, — шепнул Ружевич, кивнув на ложу прямо у сцены, слева от портала, если смотреть из зала.
Вождь на этот раз расположился не в царской ложе, а в правительственной: там, за складками тяжелых портьер с золотыми кистями и бахромой, легче было укрываться от извержений народной радости, да и что говорить, — безопасней. Потому зрители не заметили, когда он при уже погасшей люстре и поднятом занавесе появился там со свитой и присел спиной к стеночке, отделявшей ложу от соседней.
В заключительный концерт режиссеры Касьян Голейзовский и Лев Литвинов, пребывая в постоянной конфронтации, кроме обязательных хоров, балетных номеров и оперных арий все же отобрали то, чем можно было поразить. нет, не все повидавшую Москву, а главного зрителя.
Начал хор Оперного театра, спел кантату, посвященную ему:
«Мы роднаму Сталіну ў песне
Паклон і падзяку прынеслі.
Жыві, наш любімы,
На шчасце радзімы...»
Как всегда при исполнении произведений хором, текст распознавался через слово, да Кондрат особо и не вслушивался. Он следил, качнется ли в ложе портьера, за которой укрывался вождь. Было же любопытно: как человек воспринимает адресованную лично ему льстивую казенщину. Нет, не шелохнулась. Вождь кантату воспринял милостиво: привык выслушивать славословие себе в концертах предыдущих декад, да и вообще — всюду и ежедневно.
