Синдбад — фирменный знак постмодерна, знак расставания с Одиссеем. Действие происходит в мире, из которого вынут конфликт, выпотрошено стержневое противоречие. Закатное солнце, морской ветерок, некуда спешить, ибо потеряна надежда, но это и к лучшему, потому что не надо себя ни к чему привязывать. Мир после конца истории, в котором все время происходят увлекательные события, но нет и в помине общего замысла, с коим следовало бы себя соотносить. Жизнь расколдована и размагничена, телеология ее мнимая. Все выпито, все съедено, все сказано. В недавнем, по обыкновению гигантском романе феноменального циклопа Джона Барта («Последнее путешествие некоего морехода») обломки истории плавают в ироническом веселом вареве, закипающем на огнях Синдбадовых странствий. А известнейшая англо-ирландская романистка А. С. Байет, уже и автохтонного Букера получившая за толстую книгу «Владение», только что выпустила в свет сборник сказочных историй, центральная проза которого — очень изящное рукоделие «Джинн из „Соловьиного глаза“», с турецкой фольклорной начинкой в новейшей британской конфете.
«Соловьиный глаз» — такой специальный кувшин, в котором томился джинн, древний, как время, и огромный, как облако. Джиллиан Перо, средних лет английская дама, филолог-фольклорист по специальности, джинна освобождает, и начинается история в 150 примерно страниц небольшого формата — за пару часов проглядеть можно, не то что романы того же автора. Джинн на Хоттабыча не похож, он тонок, умен, современность видит насквозь (оптика остранения неизменна со времен просветителей), а старинного волшебства не утратил. Настоящий, чистый джинн, без добавок, без тоника (Юджин Уанджин, как выразился один почти классик по поводу текста другого, бесспорного классика).
В финале нарядного сочинения, изобилующего изысканными наблюдениями в национальном уайльдовском вкусе, герои отваживаются на любовь, а потом джинн улетает восвояси, как легкий призрак сквозь загаженный воздух технотронной цивилизации, но не исключена вероятность его возвращения. Постарайся на обратном пути не разминуться со временем моей жизни, говорит ему Джиллиан. Может быть, именно так и случится, двусмысленно отвечает ей джинн, обращая пространство в вечность.
Если традиционные романы, анализирующие наши поступки и душевные мотивы, никогда не затворяют перед героями двери свободного выбора, сколь бы ни был он прискорбен, то в сказках все обстоит по-другому, размышляет вслух Джиллиан на международном собрании литературоведов, покуда джинн скромно сидит в обществе Цветана Тодорова. Исполнение желаний в сказках оставляет двоякое впечатление. С одной стороны — ты получил, что хотел, но с другой — все это решительно ни к чему не ведет, потому что судьба неумолима. Но кто знает, возможно, ты сам проецируешь вовне тайное влечение к свирепому року, который с равнодушной готовностью сомнет тебя в каменных ладонях, продолжает свою исповедь Джиллиан. Так и в снах: сперва Фрейд полагал, что в основе их — исполненье желаний, связанных с продолжением жизни, но потом обнаружил в глубине навязчивых образов, что насылал молодым солдатам фронт первой из мировых, изнурительное тяготение к смерти — этот новый, опаснейший вид удовольствия. И обнаружив, открыл свой Танатос, в который уж раз обвенчавшийся с Эросом.
В сказках встречается тот же набор: жизнь есть сон, который любовь, которая смерть, и никуда не уйти от свадьбы, т. е. судьбы. Что же тогда остается? Разве что слово, звучащее после судьбы, обманное, грустное, красивое слово истории, не знающей ни поверхности, ни глубины, а только ровную ткань безнадежности. Но посреди исчезающей тоски возникает новая интонация — любви, развлечения, очарования и элитарной коммерции. Такова музыка современных Синдбадов, понимающих товарную действенность изящных эмоций — «трепетного», «человеческого».
Стилистически очень показательная книга популярной романистки А. С. Байет являет собой отчетливый образец постмодерного двойного кодирования, впервые (применительно к архитектуре) два десятка лет назад проанализированного Дженксом. Подобного рода искусство намеренно совершается так, чтобы его можно было прочитать сразу на двух уровнях, массовом и высоколобом. Словно святилище с двумя алтарями: бестелесные жертвы от благородных и тяжелые, грубые, скотские туши — подношения от ревущей толпы. Возле алтарей — большая касса: звон монет, шелестенье купюр. Это лишь непрактичная классика модернизма позволяла себе пренебрегать коммерческим успехом, не умела его построить, не была к нему приспособлена. Сейчас все не так, и дело не только в заурядном финансовом расчете, но и в особенностях нынешней эстетики. Коль скоро современная литературная культура считает культуру как таковую принципиально завершенной (позиция, предполагающая фантастическое самоуважение) и будущность ее мыслит только в виде великой «игры» с накопленными ценностями, то почему бы с тем же успехом не сыграть в «словесность и коммерцию», сделав эту тему объектом все тех же манипуляций. В отличие от несчастного гения из новеллы Генри Джеймса, того, что органически, как ни старается, не способен написать доходную вещь, нынешние элитарные авторы этим умением овладели прекрасно.
P.S. Уже написав эту заметку, я вспомнил, что в конце предпоследнего эпизода «Улисса» происходит внезапная встреча Одиссея (он же — Леопольд Блум) и Синдбада. Более того, выясняется, что они даже вместе путешествовали. Вероятно, Джойс все предвидел и заранее позаботился о синтезе. Вот эти строки:
В утробе? Усталый?
Он отдыхает. Он странствовал.
И с ним?
Синдбад-Мореход и Миндбад-Скороход и Тиндбад-Тихоход и Пиндбад-Пешеход и Виндбад-Вездеход и Линдбад-Луноход и Финдбад-Виноход и Риндбад-Ракоход и Киндбад-Коновод и Биндбад-Шутоход и Шиндбад-Чудоход и Зиндбад-Обормот и Чиндбад-Сумасброд и Диндбад-Дремоход и Хиндбад-Храпоход.
Когда?
На пути к темной постели было квадратное круглое Синдбад-Мореход птицы рух гагары яйцо в ночи постели всех гагар птиц рух Темнобада-Солнцевосхода.
Куда?
15. 12. 94ДВА ПОПОВА, ИЛИ ВЕСЕЛЫЕ ПОХОРОНЫ
Русская литература растрескалась совместно с одноименным государством. Не то чтоб словесность вдруг окончательно скукожилась и затоварилась, — ничего нет пошлее разговоров на эту всем опостылевшую тему. Да оно и по существу неверно: любой долгожданный литературный финал неизбежно чреват новым утомительным колесом рождений и страданий. Но того, что еще было недавно, уже не вернуть, а что и когда будет после — Бог весть. Пока же упокоившееся советское государство — как если бы, по словам философа, подсознание могло быть смертно — и синхронная этому строю наземно-подземная литература двух последних примерно десятилетий в единой упряжке вовлекаются в зону ернического отпевания и кощунственной панихиды, а надрывные всхлипы буффонных заплачек заполняют очистившееся пространство, которому не суждено остаться пустым.
Они, к сожалению, даже не братья, Евгений и Валерий Поповы, и работают порознь, проживая на расстоянии — один в Москве, другой в Петербурге, но произведения их, сочиненные в разное время (соответственно «Душа патриота, или Разнообразные послания Ферфичкину» и «Будни гарема»), не сговариваясь, предстали миру дуплетом, как выстреленные из общей двустволки. Веселые похороны пережитого объединяют два этих текста, первый из коих, будучи напечатан тому уж лет шесть назад в провинциальном журнале «Волга», по-настоящему заявил о себе только нынче, в отдельном книжном издании, стилизованном под поп-артный календарь, лубочную книгу, потешный лексикон.
На Попова Евгения, сегодня почти уже классика, в середине семидесятых тяжким грузом возлагали, ложили и клали большие официальные ожидания, которые он вскорости подлейшим образом обманул. Предполагалось (было такое мнение), что этот многообещающий выходец из Сибири и участник совещаний молодых литераторов всем сердцем воспримет дозволенный к тому времени народолюбивый реализм старших по краю и области литтоварищей с тем, чтобы его самостоятельно понести дальше; он же, все более эволюционируя в цензурно непроходимый абсурдистский гротеск, сорняком прораставший у имперских заборов, доработался до участия в «Метрополе» и ардисовской публикации «Веселия Руси», после чего надолго застыл в обильном домашнем писании и непечатании. Дело так обстояло: нужно заполнить лист бумаги рассказом, его внимательно вычитать, выправить, переложить стопку листов на столе с места на место, затем эти страницы разорвать на мелкие кусочки, бросить их в унитаз и несколько раз за собою спустить воду (по памяти привожу из сравнительно поздней «Прекрасности жизни»). Неутепленных сочинений, однако, накопилось немало: глиняные юродивые Черепки с правдой о рухнувших Вавилонах, они в эру благодетельной гласности долго группировались автором в коллажные ансамбли и лоскутные покрывала, из-под которых, впрочем, выглядывали и более цельные формы, как, например, «Душа патриота». Центральное сюжетное событие этого текста представляет собой закатный советский специалитет — похороны генсека, да не простого, а самого «карнавального» и любимого, означившего своим именем единственную нереволюционную эпоху в нынешнем русском столетии. Концентрические круги, расходящиеся от тела Л. И. Брежнева, неловко уроненного в глубь погребальной околомавзолейной прорвы (его зарыли в Шар Земной — там, где всего круглей земля), совпадают с плавными вращательными движениями по взбудораженной, траурно-лицемерной Москве Евгения Анатольевича Попова и Дмитрия Александровича Пригова, обменивающихся прозаическими и стихотворными речениями, что в совокупности с разнообразными посланиями к Ферфичкину и образует композиционный скелет сочинения.
