И наконец самое трудное и вместе с тем самое интересное — вождение с преодолением препятствий. Наш танкодром представлял собою обширный участок пересеченной местности, сильно изрезанной оврагами и кое-где покрытой хвойным лесом. Самым труднопроходимым местом считалось поле, вернее, бывший лес, со множеством завалов, образовавшихся из вкривь и вкось упавших деревьев, с торчащими на каждом шагу толстыми пнями разной высоты, с оврагами, у которых было немало крутых спусков и подъемов с эскарпами и контрэскарпами, с волчьими ямами и противотанковым рвом с условными обозначениями минных полей и даже с разбросанными по земле черными круглыми блинами немецких противотанковых мин без взрывателей. Короче, это знаменитое поле было густо напичкано всевозможной противотанковой пакостью (вот только ежей и надолб я там не заметил), не считая длинных траншей и окопов, которые тянулись по полю в разных направлениях и в которых тоже можно было успешно застрять.
Первым в день занятий на это поле — «поле слез» — прибывал тягач, и скучать без дела ему ни разу не приходилось. Плохо ли, хорошо ли, но мы научились переползать и каверзное поле. Надо бы побольше потренироваться, да время не ждало. [67]
После мартовских стрельб пришла наконец долгожданная весна, пока еще робкая, неторопливая, и все-таки питомцы ЧТТУ ожили, греясь в редкие свободные от дел минуты где-нибудь на припеке, жмурясь при этом от блаженства, словно коты. А занимались до изнеможения, так как наступала пора последних зачетов, а тотчас после них предстояло сдавать государственные зачеты (так здесь называются экзамены). Урывками следим за положением на фронтах. Самое главное нам понятно: зимнее наступление, начатое Брянским и Воронежским фронтами еще в январе, захлебнулось во второй половине марта. Повторилось в несколько улучшенной редакции то же, что произошло той весной. Немцы не только не отдали Орел, но снова 18 марта заняли Белгород, а следом за ним — Харьков, которые были освобождены Воронежским фронтом в феврале.
Теперь наши сидят между Харьковом и Орлом, широко и глубоко, до двухсот километров, вклинившись во вражескую оборону. На карте, что вывешена в красном уголке, обозначено флажками положение фронтов. И даже нам, военным без году неделя, ясно, что фрицы попытаются подрубить под основание огромный выступ, на котором стоят два наших фронта: Центральный — против Орла и Воронежский — против Харькова. 10—11 апреля
Сдавали госзачеты. Весеннее солнце в затишке ласково греет спины сквозь шинель, а на открытых местах студеный ветер выжимает слезу и кидает в дрожь.
Судорожно держу ответ по технике: трудно все же за такое короткое время одолеть целую бездну премудростей.
Неудобно перед преподавателем тактики, майором Бойцовым: наверное, только один я ухитрился сморозить такую чушь, что сам удивляюсь. Заумь необыкновеннейшая! Вводная мне была такая: «Вы ведете машину в атаку. Вдруг замечаете впереди на снегу черные кружки. Ваши действия?»
— Газометы! — выпаливаю я, вспомнив виденную на стенде в каком-то учебном классе фотографию времен Первой мировой войны: на белом поле длинные ряды газометов, полузанесенных снегом. Широкие жерла их уставились прямо на зрителя и кажутся поэтому черными кружками. Преподаватель, удивленно взглянув на меня, раздельно повторяет вводную, [68] и я, мучительно краснея, исправляю свою ошибку. Остальные две задачи решаю, должно быть, вполне правильно, так как тройки по тактике все-таки не получил.
Электротехнику сдавали хорошо, хотя электротехнический класс был теплый и по этой причине в нем всегда клонило в сон, особенно после пребывания на морозе. Но у преподавателя электротехники была выработана собственная «противосонная» тактика. Однажды кто-то из нашего отделения, кажется Перфильев, «проспал» схему включения электростартера. Проштрафившемуся было приказано восемнадцать раз подряд показать на схеме и объяснить, в какой последовательности срабатывают все элементы цепи. Начал наш товарищ медленно, то и дело спотыкаясь, и ему помогали по разрешению преподавателя, а закончил быстро и четко. Вместе с ним освоило трудную схему и все отделение.
* * *
Вот и госзачеты позади» а мы целых полмесяца ни курсанты, ни офицеры. Наконец пришел приказ о производстве. 1 мая
Все курсанты 3-го батальона произведены в офицеры, кроме двух нерадивых и разболтанных, которых еще зимой отчислили из училища, присвоив звание старших сержантов. Оба были направлены в маршевую танковую роту.
А, к черту все! Мы — техники-лейтенанты! Но целых восемь дней после присвоения звания почему-то бездельничаем в ЧТТУ. 9 мая
Нас обмундировали наспех в хлопчатобумажные одежды. Лично меня — во второй раз с начала службы. Только сапог новых не дали: срок носки не вышел. Жаль, потому что мои «б/у» давно просят каши: задники разваливаются прямо на глазах.
Итак, завтра безусые 18—19-летние юнцы с лейтенантскими звездочками на зеленых полевых погонах в последний раз выйдут из Северных ворот училища с тем, чтобы уже не вернуться сюда. Это называется выпуском, но не взыщешь же за это с войны... Мы знаем немало случаев, особенно в сорок [69] первом и даже в сорок втором, когда курсанты училищ вообще уходили прямо в бой. И наши Северные ворота уже ведут не просто в город, а в формируемые части.
А мы здорово привыкли друг к другу... Взвод у нас был хороший, пусть и не лучший в училище. Вписываю в свою тетрадь еще фамилии товарищей: Бик-Мухамедов, Володин, Проданов, Сунцов, носатый Зяма Ландсберг, невозмутимый сибиряк Мотовилов. Помнятся из роты: маленький Голдобин; рослый и плотный сержант Круглов, сильный и доброжелательный; бледный и тонкий Бородин — собрат по швабре при нарядах вне очереди; белобрысый неуклюжий увалень Елькин, с которым тоже встречались на «вождении» и даже один раз поссорились среди ночи до драки, уставшие и злые; хитрый длинный курсант старшина Алексеев, за свое обличье и повадки прозванный Лисицей. А помкомвзвода сержант Иванов в моем представлении был какой-то гидрой, которая могла поступить по-человечески разве только по ошибке. Командир учебного отделения Вовка Ларченко гораздо лучше.
Старшинами (их почему-то было два) нашу 13-ю роту («Особую Штрафную Непромокаемую», как посмеивались над нами другие роты нашего батальона) бог наградил «правильно»: один из них, старый, здешний, великий почитатель Бахуса, а второй — самонадеянный тупица Бычков (из сверхсрочников, был курсантом и одновременно старшиной нашей роты в ЧВАШМ).
Прощай, ЧТТУ!
«А как вспомним старину, так споем про старшину: «Под нары, под нары, под нары!» — запечатлено в припеве песни из устного курсантского творчества. 10 мая
Под вечер нас выстроили перед казармой... Нет, не для доброго напутствия, а для того только, чтобы перетрясти прямо в строю наши вещмешки, как у арестантов (не унесли бы чего лишнего!). Особенно усердствовал при этом четырехпалый старшина, не без ведома которого была подчистую опустошена каптерка на чердаке нашей казармы, где хранились личные вещи курсантов (штатская одежда). Ничего не скажешь: всяк на свой аршин меряет. Было обидно и стыдно. Не выдержав до конца этой унизительной процедуры, мы стали возмущаться [70] вслух, хотя и бесполезно, но зато совершенно безбоязненно. Так ничего и не обнаружив в наших почти пустых мешочках, потный и вконец посрамленный старшина оставил нас в покое. Мимо нашего возбужденного строя в эту минуту важно прошествовал младший техник-лейтенант Бычков, сияя золочеными пуговицами и серебряными погонами на новенькой выходной офицерской форме, сшитой, конечно, по заказу. Он оставлен при училище командиром учебного взвода. Маленький, вылощенный, новоиспеченный тыловик со снисходительным пренебрежением окинул взглядом наш взбудораженный строй, приостановился было, но, заметив наши косые взгляды, ретировался.
Еще новость: старшина Алексеев во время занятий в парке боевых машин прихлопнул крышкой люка палец на руке и поэтому оставлен «повторять программу». Странно... Ведь он ее прошел полностью вместе с нами.
Последняя же новость, услышанная мною в училище, просто убила: майор Бойцов, сразу после наших экзаменов уехавший в действующую армию на стажировку, погиб в бою, говорят, сгорел. Просто не верится, что такого хорошего человека вдруг не стало... Как весело и необидно на занятиях в тактическом классе поставил он в виде наказания за слабое знание топографии в дирекционный угол кого-то из курсантов. Да, конечно, того же Бычкова...
Быстрым шагом вышел из казармы наш комроты, подал команду «смирно!», и все подтянулись: приближался начальник штаба училища. Как гласил зачитанный им приказ, нас передавали в резерв тяжелой самоходной артиллерии. С недоумением переглядываемся, так как мало что знаем про такой вид бронетанковых войск. Правда, во время заводской практики мы обратили внимание на незнакомые машины с просторной угловатой башней, наглухо приваренной к корпусу тяжелого танка КВ-1С. В нашем цеху эти машины стояли на конвейере еще без пушек, но в соседнем мы наблюдали, как рабочие с помощью мостового крана устанавливали в тяжелых самоходках мощные 152-миллиметровые пушки-гаубицы с надетой на ствол толстой броневой маской. Значит, нас превращают в самоходчиков... Час от часу не легче! Пока мы удивлялись и не верили, кого-то из выпускников, посолиднее, назначили старшим команды и вручили ему сопроводительные документы. Раздались команды, строй привычно замер, затем четко повернулся [71] направо и двинулся к Северным воротам училища. Радченко повел песню: «Настанет день, когда по танкодрому последний ляжет гусеничный след...» — и все дружно подхватили припев своего марша. Печатая шаг, прошла бывшая 13-я в последний раз в своем строю и со своей любимой песней сквозь широко распахнутые ворота. Питомцы ЧТТУ прощались со своим училищем, со своими командирами и преподавателями, с «младшими» товарищами — курсантами, которые тоже скоро пойдут туда, куда зовет каждого его воинский долг.
