Раз мы уже проходим практику по сборке боевых машин — значит, выпуск не за горами. Учитывая этот важный факт и руководствуясь известным присловьем «цыган уже шубу продал», срочно вымениваю у рабочего-станочника на свои теплые шерстяные носки симпатичный «засапожный» нож, который необходим в кочевой военной жизни, а на фронте тем более. У благоприобретенной финки среднего калибра было острое как бритва лезвие, отполированное до зеркального блеска, и красивая наборная рукоятка из разноцветного плексигласа. Думаю, мама простит меня за то, что я так распорядился ее теплым подарком. Однако через несколько дней радость моя была омрачена: помкомвзвода, рьяно справляющий свою должность, увидел у меня нож и конфисковал его, пообещав вернуть при выпуске. А сейчас — не положено!
Приехал неожиданно (для курсантов, во всяком случае) Главный маршал бронетанковых войск Федоренко. Побывал на различных занятиях. В 3-м батальоне тоже. На тактике отличился наш Перфильев, четко решивший вводную, предложенную маршалом: «В бою заклинило гильзу. Командир погиб. Ваши действия как механика-водителя?» Рассудительный и хладнокровный Перфильев, коротко подумав, сказал, что отведет машину в укрытие (в низину, за холм, за деревья и т. п.), а затем экипаж банником выбьет гильзу из казенника; после этого танк снова вступит в бой. Маршал похвалил: «Правильно, товарищ курсант! Никакого молодечества под [59] прямым огнем! Иначе напрасно потеряете людей, а машина так и останется безоружной мишенью для врага».
Уже в темноте, после окончания учебного дня, Федоренко в сопровождении всего училищного начальства проходил из клуба вдоль линии казарм. Его заинтересовали тропинки на снегу, которые начинались за линейкой напротив каждого казарменного здания и веерообразно сходились в одном пункте — у входа в курсантскую столовую. Возле второго батальона маршал неожиданно круто повернул влево и, хотя сопровождающие пытались переключить его внимание на что-то другое, решительно направился туда, где низко над сугробами тускло светились узкие длинные оконца. Коренастый, плотный, в черной танкистской кожанке, он ворвался вместе с клубами белого морозного пара в почти пустую столовую, тесно уставленную множеством длинных дощатых столов в три ряда. Толстые ножки столов из неошкуренного дерева врыты в неровный земляной пол. Навстречу маршалу по проходу между столами разлетелся с докладом начальник столовой — розовощекий и пухленький старший лейтенант. Федоренко, сердито отдуваясь, выслушал и буркнул негромко, будто про себя:
— Старший лейтенант столовкой командует! Да тут и бабе делать нечего... — и, отстранив легонько спешившего начстоловой, приблизился к одному из столов, за которым «трудились» над ужином трое курсантов, видимо подмененные из наряда.
Приказав вскочившим с мест и вытянувшимся ребятам сесть и продолжать прием пищи, маршал поинтересовался:
— Как кормят, товарищи курсанты?
— Хорошо, товарищ маршал!
— Да мало... — с задумчивым лукавством добавил Федоренко в тон отвечавшему.
— Так точно! — чистосердечно поддакнул кто-то из ужинавших.
Диалог развеселил всех: офицеры за спиной маршала, и курсанты за столом, и сам Федоренко рассмеялись. Отыскав глазами начальника столовой, лицо которого из розового стало пунцовым, он сказал:
— Примите к сведению, товарищ старший лейтенант! — и устремился в «святая святых» — раздаточную.
На следующее утро в училище произведен был строевой смотр. Главная аллея, где маршировали батальоны, из-за гололедицы [60] превратилась в настоящий каток, и ноги наши разъезжались, как у коровы на льду. Мы проходили в колонне по четыре, прижимая к плечу плечо, чтобы не оскользнуться и не испортить строя, а если кто из нас начинал вдруг «буксовать», его тотчас крепко подпирали с боков соседи по шеренге, увлекая за собой и не давая отстать. Словом, лицом в лед не ударили. 23 февраля
Среди ночи — подъем по тревоге. Привычно разобравшись по взводам и выстроившись в две шеренги вдоль нар, мы выслушиваем приказ о переходе на новую форму одежды и новые знаки различия. Затем командиры учебных отделений получили у старшин погоны, пуговицы и лычки (кому они положены) и раздали сладко позевывающим курсантам. Времени для приведения себя в надлежащий вид оставалось часа три, и мы торопливо принялись за дело. Никто из нас понятия не имел, как прикреплять погоны правильно, и поэтому каждый действовал по своему разумению.
За полчаса до подъема нас построили в две шеренги на «прешпекте», и первой шеренге было приказано сделать два шага вперед (отодвинуть ее подальше мешала пирамида с оружием). Начался осмотр. В шеренге, что осталась на месте, послышалось перешептывание, легкие смешки, которые переросли в неуставной хохот. Покатывались курсанты, растерянно хмурились старшины. Улыбались командиры взводов, смеялись глаза безрукого командира роты, который не мог, конечно, не присутствовать в этот ответственный момент «перевоплощения» своих воспитанников. Все наши командиры уже в новых мундирах и с новыми знаками различия — не то чтобы неузнаваемые, но какие-то непривычные на вид. Затем первая шеренга по команде сделала кругом и тоже неудержимо захохотала.
И было отчего. У подавляющего большинства курсантов второй шеренги погоны были пришиты весьма разнообразно: у одного они, лихо изогнувшись, налезли на ворот шинели, у другого сползли с плеча чуть не на треть, у третьего оказались почти на лопатках, у четвертого сдвинулись на грудь, у пятого один погон спереди, второй сзади. Имелись и другие варианты. В результате вся рота, за малым исключением, снова уселась за [61] шитье. На этот раз мы уже под присмотром младших командиров и самих офицеров (так отныне именуется средний и старший комсостав) семь раз примеряли друг на друге, отмечая карандашом, а потом только пришивали. Одним словом, к завтраку (даже зарядка в батальоне была сегодня отменена) мы предстали друг перед другом в «новой форме», то есть при черных бархатных погонах с широким серебряным кантом и маленькими латунными эмблемами танка. Февраль — апрель
Два раза за время обучения мы ходили на полигон: в середине зимы и ближе к весне, в марте. При воспоминании об этих «прогулках», особенно последней, становится зябко.
Зимою нас, нескольких курсантов из одного взвода, назначили в оцепление. Наша задача: до начала стрельб обойти свой участок и убедиться, что никого в опасной зоне нет. Обошли, доложили своему старшому. Более двух часов гремят на полигоне орудийные выстрелы и трещат скупые пулеметные очереди. Патрулируем не спеша по лесной дороге, и вдруг из запретной зоны (мы глазам своим не поверили) спокойно выходит старик с двумя подростками. За спиною у каждого большая вязанка хвороста. Мы остолбенели. А сердитый Бострем упрекнул деда за неосторожность. Тот, устало отмахнувшись рваной овчинной рукавицей, успокоил нас: «И-и, солдатики, не первый год сюда всей деревней по дрова ходим... Бог милует. А вы б не мерзли понапрасну: кроме нас троих, никто сегодня в лес не пошел. С версту вперед пройдете — просека будет, свернете по ней влево — вскорости избу увидите. В ней никто не живет. Это бойня колхозная, только бить-то нынче некого. Дровишек в лесу добудете".
Адрес оказался точным, но рассиживаться в избе мы не решились. Она была пуста и холодна. У окна стоял стол с длинной лавкой вдоль стены. С деревянных колышков, вбитых в чистую сосновую стену, свисали узкие длинные полоски, нарезанные из коровьих шкур, — должно быть, будущие сыромятные ремни. На них местами сохранились остатки мяса. Оно совершенно высохло и сделалось твердым, как камень. Так как время давно перевалило за полдень, мы уже успели изрядно проголодаться, вымеряя по морозу вперед-назад доверенный нам отрезок лесной дороги. У кого-то из ребят [62] нашелся перочинный ножик. Вяленое мясо хорошо состругивалось с кож и оказалось чертовски вкусным, только его приходилось долго разжевывать. Запасшись тонкой мясной стружкой, как индейцы пеммиканом, и жуя на ходу, наш дозор снова пустился в путь. Перед обедом нас сменили.
На полигоне мы отрабатывали в тот день три упражнения: слежение за неподвижной целью через ПТК (перископ танковый командирский) из движущегося танка; стрельба короткими очередями по мишеням из лобового пулемета с ходу и стрельба из пулемета, спаренного с пушкой, по орудийной шкале одиночным патроном (это чтобы снаряды зря не тратить).
До сих пор мне стыдно вспоминать о том, как «ловко» я работал перископом, сидя в башне танка, неторопливо ползущего по снежному полю. Командир взвода еще на старте указал мне цель — макет ПТО (противотанкового орудия), сам поймал ее в ПТК и поставил передо мной задачу: не выпустить эту пушку из виду, пока танк не остановится. Сперва машина двигалась прямо и по ровному участку полигона. И все шло хорошо. Потом началось покачивание с носа на корму и переваливание с борта на борт. Цель при этом выпрыгивала из зеркальца, но тотчас же и возвращалась обратно. Легкий танк постепенно увеличивал скорость и наконец понесся, «бразды пушистые взрывая», а затем вдруг резко развернулся влево. Цель исчезла из поля зрения, словно сквозь землю провалилась, и, как я ни вертел ребристые черные маховички перископа, стараясь отыскать ее, — все было напрасно. Перед моим взором появлялось то пустынное белое поле с редкими кустиками, то голубеющее небо, один раз даже мелькнула черная полоска отдаленного леса, и снова белый, сверкающий снег, и снова голубизна. Отчаявшись найти проклятую пушку, поднимаю голову к открытому люку, в котором стоял лейтенант Гусев, и замечаю сердитое изумление на лице командира, должно быть внимательно наблюдавшего за нервными движениями наружного глазка ПТК. Как разъяснил мне раздосадованный взводный, я искал цель позади танка и почему-то большей частью выше линии горизонта. Это подтвердил и бронеколпак перископа, обращенный глазком в тыл.
