Она смогла полностью в том удостовериться, когда на четвертый день после данных ею разъяснений увидела, как граф входит в ее комнату, ведя за руку маркиза де Люксея.
– Мадемуазель, – обратился к ней граф, – я привожу к вам не только виновника ваших злоключений, но и человека, готового возместить нанесенный вам ущерб, на коленях вымаливая не отказать ему в вашей руке.
При этих речах маркиз бросается к стопам той, кого боготворит, но такое потрясение оказалось слишком сильным для Эмилии: не в силах его пережить, она упала без чувств на руки прислуживавшей ей женщины. Общими усилиями бедняжку вскоре привели в себя, и она очнулась в объятиях своего возлюбленного.
– Жестокий, – укоряла она его, проливая потоки слез, – какие муки вы причинили той, кого любили! Как смогли вы поверить, что она способна на гнусность, в которой вы посмели ее подозревать? Эмилия, обожающая вас, могла стать жертвой своей слабости и чужого коварства, но она никогда бы вам не изменила.
– О ты, кого я боготворю! – воскликнул маркиз. – Прости мне приступ безумной ревности, вызванной обманчивыми признаками; сейчас мы все уже уверены в их ложности, но зловещая их очевидность, увы, разве не была она против тебя?
– Следовало уважать меня, Люксей, и тогда вы не поверили бы, что я способна обмануть вас. Следовало меньше прислушиваться к своему отчаянию и доверяться чувствам, которые, льщу себя надеждой, я вам внушала. Пусть же этот пример покажет другим женщинам, к чему приводит избыток любви. Почти всегда уступая слишком поспешно, мы теряем уважение наших возлюбленных... О Люксей, ваше доверие ко мне было бы куда сильнее, если бы я не полюбила вас так скоро; вы покарали меня за мою уступчивость, и то, что должно было укрепить вашу привязанность, явилось, напротив, тем, что побудило вас ставить под сомнение мое чувство.
– Пусть все забудется и с той и с другой стороны, – перебил ее граф. – Люксей, поведение ваше достойно порицания. И не прояви вы тотчас же готовности загладить свою вину, и не найди я в вашем сердце доброй воли – я бы пожелал никогда больше не видеть вас впредь. Как говорили наши старинные трубадуры: «Когда любишь – что бы ни услышал, что бы ни увидел неблагоприятного для милой твоей, – не верь ни ушам, ни глазам своим, слушай только сердце свое». (Так говорили провансальские трубадуры, а не пикардийские. (Прим. автора.)) Мадемуазель, я с нетерпением жду вашего выздоровления, – продолжал граф, – мне хотелось бы привести вас в отчий дом только в качестве жены моего сына, и я надеюсь, что семейство ваше не откажется породниться со мной, чтобы искупить ваши несчастья. Если они этого не сделают – предлагаю вам свой дом, мадемуазель. Пусть свадьба ваша будет отпразднована здесь. И до последнего вздоха я буду видеть в вас возлюбленную невестку, которую всегда буду почитать, независимо от того, будет одобрен или нет ваш брачный союз.
Люксей бросился на шею отцу. Мадемуазель де Турвиль, обливаясь слезами, пожимала руки своего благодетеля. Ее оставили на несколько часов одну, чтобы она оправилась после пережитой сцены: чрезмерная продолжительность ее могла неблагоприятно сказаться на столь желанном для обеих сторон ее выздоровлении.
Через две недели после возвращения в Париж мадемуазель де Турвиль была в состоянии подняться и сесть в карету. Граф приказал одеть ее в белое платье, сообразно с целомудрием ее души. Ничто не было упущено из того, что могло подчеркнуть ее очарование, еще усиливавшееся легкой бледностью и томностью. Граф и молодые влюбленные отправились к президенту де Турвилю, который ни о чем не был предупрежден. Увидев свою дочь, он был изумлен необыкновенно. С ним находились два его сына, потемневшие от злости и ярости при этой неожиданной встрече. Они знали, что сестра сбежала, однако полагали, что она уже умерла где-то в лесу, и утешали себя этой столь приятной для них надеждой.
– Сударь, – говорит граф, представляя Эмилию ее отцу, – вот сама невинность, которую я привожу к вашим ногам (Эмилия между тем падает к стопам отца). Взываю к ее помилованию, сударь, – продолжает граф, – и не молил бы вас об этом, не будучи уверен, что она его заслуживает. Впрочем, сударь, – быстро добавляет он, – вот наилучшее доказательство моего глубокого почтения по отношению к вашей дочери: я прошу ее руки для моего сына. Семьи наши равны по положению, сударь, и если существует некоторое имущественное неравенство, то я готов продать все, что имею, и составить сыну моему состояние, достойное быть предложенным вашей дочери. Решайте, сударь, и позвольте мне не покидать вас, не получив вашего ответа.
Старый президент де Турвиль, всегда обожавший свою дорогую Эмилию, был очень добр и из-за излишнего мягкосердечия уже более двадцати лет не исполнял своих служебных обязанностей, – так вот, старый президент, орошая слезами грудь своей ненаглядной дочери, отвечает графу, что несказанно обрадован таким выбором и что его удручает лишь одно: дорогая Эмилия этого недостойна. Маркиз де Люксей, в свою очередь припав к коленям президента, умоляет простить его грехи и позволить искупить их. Все было обещано, все было устроено, и все было заглажено с обеих сторон. Лишь братья нашей замечательной героини отказались разделить всеобщее ликование, оттолкнув ее, когда она подошла, чтобы обнять их. Граф, взбешенный таким обхождением, попытался остановить одного из них, готовившегося покинуть помещение. Господин де Турвиль крикнул графу:
– Оставьте их, сударь, оставьте, они жестоко обманули меня. Если бы моя милая дочь была настолько виновна, как они мне сказали, разве согласились бы вы просить ее руки для своего сына?! Они прервали счастье дней моих, лишив меня моей Эмилии... Оставьте их...
Преступные братья вынуждены были уйти: от ярости они метали громы и молнии. Граф сообщил господину де Турвилю о зверствах его сыновей и об истинных провинностях его дочери. Президент, видя несоответствие между незначительностью проступков и тяжестью наказания, поклялся, что отныне не желает знать сыновей своих. Граф постарался успокоить его, обещая, что сделает все, чтобы изгладить из его памяти все эти страшные воспоминания.
Неделю спустя была отпразднована свадьба. Братья не изъявили желания на ней присутствовать, и без них вполне обошлись. На их же долю выпало лишь презрение ближних. Господин де Турвиль довольствовался тем, что приказал им держать язык за зубами под угрозой их заточения. Те приумолкли, однако не переставали при этом кичиться и осуждать снисходительность отца. И те, кто узнал про эту злосчастную историю, ужасались, представляя себе ее чудовищные подробности.
О Небо праведное, какие гнусности позволяют себе творить те, которые берутся карать за чужие проступки! Верно утверждение, что такого рода низости – излюбленные приемы исступленных и тупоумных приспешников слепой Фемиды, вскормленных нелепым ригоризмом, с детских лет ожесточившихся против криков обездоленных, чуть ли не с колыбели запятнавших руки кровью, изрыгающих хулу на все и вся и учиняющих Бог весть что. Они воображают, что единственный способ прикрыть их тайные подлости и открытые злоупотребления – это выставлять напоказ свою непреклонную твердость. Уподобляясь внешне безобидным гусям, имея нутро тигров, оскверняя себя злодействами, они внушают почтение лишь глупцам. Людям же разумным противны как их постылые принципы и бесчеловечные законы, так и вся их ничтожная сущность.
Огюстина де Вильбланш, или любовная уловка
– Псевдофилософы, стремящиеся лишь к анализу, но отнюдь не к постижению сути вещей, очень любят поразглагольствовать об одном из природных отклонений, обнаруживающем в себе особую странность, – говорила как-то одной из своих ближайших подруг мадемуазель де Вильбланш, та, о которой мы собираемся побеседовать. – Речь идет о своеобразном пристрастии женщин определенного склада ума и определенного темперамента к особам своего пола. Еще задолго до бессмертной Сапфо и в последующие времена не было ни одной страны на свете и ни одного города, где не встречались бы женщины с такой причудой: могущество ее настолько очевидно, что разумнее было бы обвинить природу в чудачестве, нежели тех женщин в преступлении против природы. Тем не менее их беспрестанно порицают. И, не отличайся наш слабый пол отсутствием властности и амбиций, кто знает, не нашелся ли бы какой-нибудь очередной Кюжас, Бартол или Людовик IX, готовый изобрести против этих несчастных чувствительных созданий законы о казни на костре, похожие на те, что им взбрело в голову издать против мужчин, устроенных столь же неординарным образом, мужчин, которые по не менее значимым для них соображениям ищут общества лишь себе подобных и считают, что разнополая связь, весьма полезная для процесса размножения, может играть куда менее заметную роль в достижении наслаждения. Похоже, Господь не имеет ничего против того, что мы в этом процессе не принимаем никакого участия... Не так ли, милая моя? – продолжала прекрасная Огюстина де Вильбланш, осыпая подругу несколько подозрительными поцелуями. – Однако вместо костров, вместо презрения и язвительных насмешек – этих уже изрядно притупившихся в наше время орудий, – разве не было бы гораздо естественнее в поступке, совершенно безразличном и для общества и, быть может, для Бога и куда более полезном для природы, нежели это принято полагать, усматривать возможность для каждого жить на свой лад?.. Что страшного в этом отклонении?.. В глазах истинного мудреца может показаться, что оно способно предвосхитить другие, более существенные, однако мне никогда не докажут, что оно влечет за собой нечто действительно опасное... Неужели, правый Боже, стоит бояться, будто капризы отдельных индивидов того или иного пола приведут к концу света и пустят по ветру весь бесценный род человеческий, будто мнимое преступление несодействия размножению сотрет человечество с лица земли? Если хорошенько поразмыслить, становится ясно, что природа абсолютно равнодушна ко всем этим надуманным потерям. Она не только не осуждает, но, напротив, тысячами примеров подтверждает, что желает и даже жаждет их. Если бы эти утраты раздражали ее, разве сносила бы она их тысячи раз, разве допустила бы, будь для нее настолько важно деторождение, чтобы женщины были для него пригодны лишь треть своей жизни и чтобы, вырвавшись из-под власти природы, половина произведенных ею существ отличалась бы вкусами, противодействующими приросту потомства, в чем она тем не менее испытывает настоятельную нужду? Вернее сказать, что природа лишь позволяет видам размножаться, а вовсе этого не требует и, твердо уверенная, что всегда будет существовать больше индивидов, нежели ей необходимо, весьма далека от того, чтобы противиться наклонностям тех, у кого деторождение не в почете и кто испытывает к нему отвращение. Ах! Предоставим нашей доброй прародительнице действовать по своему усмотрению и снова убедиться: запасы ее неисчерпаемы; все, что мы ни предпримем, не нанесет ей ущерба, и мы не в силах совершить преступление, посягающее на ее законы.
