— Далеко? — решился спросить Коля.
— Работу искать.
— Работу? — удивился Коля.
— А что? Не в лесу же сидеть сычом. Вон сеструха как исхудала. Работать надо. Дом подымать.
Коля посмотрел на Еленку. Она опустила глаза.
— На Гитлера спину гнуть пойдешь? — Коля злобно смотрел на Петруся в упор.
Петрусь усмехнулся:
— А хоть бы и на Гитлера!
Коля встал. К горлу его подкатил какой-то комок. Он мешал дышать. Коля сжал кулаки. Как же это? Ведь Петрусь партизан, Еленкин брат! Ведь он в лесу жил! И вдруг — к фашистам…
— Шкура! — выкрикнул Коля.
Еленка схватила его за рукав.
— Не надо, Коля. Тише…
— Пусти! — Коля вырвал руку. — И ты заодно с ним. Продажные!
Он бросился вон из хаты и побежал по улице, разбрызгивая резиновыми сапогами талый снег.
Еленка выбежала на крыльцо. Окликнула Колю. Но он не обернулся. Она постояла немного, вернулась в хату и бросилась на кровать. Петрусь положил руку на вздрагивающие от рыданий худенькие плечи сестры.
— Что ж делать, Еленка… Привыкай.
— Он не придет больше… — всхлипывала она.
— Придет, — уверенно сказал Петрусь. — Когда все поймет, обязательно придет. — Он неловко погладил ее волосы.
Еленка утерла слезы рукавом кофточки.
— Иди, Петрусь… Иди…
Она вышла вместе с ним на крыльцо и долго смотрела вслед брату, широко шагавшему по дороге с мешком и баяном за плечами.
ЛУКОШКО С ЯЙЦАМИ
Коля с нетерпением ждал связных из отряда. Часами просиживал он у окошка, ложась спать только после строгого окрика матери. Спал тревожно и чутко, все ожидал условного стука. Но связные не появлялись.
Лес окутался светло-зеленой дымкой молодой листвы и, казалось, дремал в солнечных лучах.
В поле начали пахать на коровах. Лошадей в селе не было, их отобрали немцы в первые дни оккупации. Запряженные в плуги коровы шли медленно, останавливались, не понимая — чего от них хотят.
В саду зацвели яблони. Цветы были чистые, белые и розоватые, как снег на закате. По вечерам сад был напоен их сладким ароматом.
А связные все не приходили.
Коля нервничал: ни товарищ Мартын, ни Алексей, да и никто в отряде не знает, что Петрусь предал их и ушел к фашистам.
Может быть, отряду грозит беда. Может быть, уже идут по лесным дорогам каратели, сжимают вокруг лагеря смертельное кольцо. А может, уже перерезаны все проселки и тропы и поэтому нет связных?
Мысли эти мучительны, неотвязны. Они мешают есть, спать, думать о чем-нибудь другом. Кроме гнева и тревоги, они рождают горькую обиду: как могла Еленка заступиться за предателя, даже если он и родной брат!
Из Ивацевичей доходили слухи, что Петрусь по вечерам играет в пивной возле станции и устроил его на эту работу Козич. Говорили, что баянист так старается, что даже комендант Штумм им доволен.
Все это было правдой. Добравшись до Ивацевичей, Петрусь разыскал Козича и долго беседовал с ним. Расстались они довольные друг другом. На следующее утро Козич посетил домик за колючей проволокой. Вайнер был занят, и Козичу пришлось ждать. Потом его ввели в кабинет. Вайнер встретил его стоя.
— Господин Козич, — сказал он холодно, — только что я разговаривал по радио со ставкой. — Он сделал паузу. — Фюрер недоволен вами, фюрер требует дела.
Козич побледнел от волнения.
— Я кое-что…
— Мне вас жаль, Козич, — усмехнулся Вайнер. — Мне всегда жаль людей, которыми недоволен фюрер! — Глаза его сделались печальными, будто он уже стоит перед сырым холмиком на могиле Козича.
— Мы их поймаем… Мы их всех поймаем… Пан Вайнер может быть уверен… Ко мне пришел верный человек… — быстро зашептал Козич.
— Садитесь, — сказал Вайнер и опустился в мягкое кожаное кресло. Козич сел, как обычно, на краешек стула.
— Рассказывайте все по порядку и подробно.
Козич вцепился обеими руками в шапку.
— Мы их поймаем… — хрипло сказал он. — Пришел верный человек оттуда, из лесу.
— Фамилия?
— Борисевич… Петрусь Борисевич.
Вайнер записал.
— И что же он рассказывает?
— Сто двадцать партизан в лагере. Оружия нет. Есть нечего.
— Где?
— Между Яблонкой и Житлиным.
— Кто командир?
— Лейтенант какой-то, Алексеем зовут… А фамилия неизвестна.
— Есть нечего? — Вайнер удовлетворенно потер руки. — Гут. Хо-рошо. А что этот… Петрусь Борисевич делал в лесу?
— Да его силком уволокли партизаны. Он там играл на гармошке. Надоело и вот сбежал.
— Сможет он повести наших солдат в лес?
— Поведет.
— Он кто? Крестьянин?
— Гармонист.
— О-о-о, музыкант! Пусть пока поиграет в бирзале.
— Слушаюсь.
Вайнер помолчал. Лицо его было обращено к Козичу, но смотрел он куда-то дальше, будто видел что-то за спиной Козича, сквозь него.
Потом посмотрел на свои руки, по привычке несколько раз сжал и разжал пальцы.
— Если я возьму партизан, фюрер будет награждать вас, господин Козич, железным крестом.
Козич вскочил со стула и вытянулся.
— Премного благодарен!
— Можете идти, Козич.
— Слушаюсь…
Козич попятился и вышел из кабинета, толкнув дверь задом. Это было везенье, удача, которая сама далась в руки. Целая зима напрасных усилий, и вдруг с неба свалившаяся удача! Козич воспылал нежными чувствами к Петрусю, поил его пивом, добродушно похлопывал по спине, устроил на работу в пивную.
С пяти часов вечера и чуть не до утренних петухов растягивал Петрусь меха своего баяна. Выучил песенки, что распевали немецкие солдаты, наигрывал марши и вальсы.
Нередко в пивную заходил Штумм. При входе коменданта наступала тишина. Хозяин — маленький рыжий невзрачный человечек из прибалтийских немцев — бросался навстречу, чтобы лично принять шинель и фуражку начальства.
Штумм проходил на излюбленное место в углу возле стойки. Перед ним ставили бутылку коньяку, кружку пенистого пива и десяток жареных в свином сале сосисок.
Когда Штумм напивался, он вытаскивал из кобуры пистолет и стрелял в лампочки под бурные аплодисменты присутствующих. Не было случая, чтобы он промахнулся.
Когда обойма разряжалась, Петрусь с баяном подходил к Штумму и играл на высоких ладах любимую песню коменданта «Ах, майн либер Аугустин»… Штумм хрипло подпевал. Потом двое автоматчиков брали его под руки и бережно вели к машине.
Козич настоял на том, чтобы Петрусь поселился вместе с ним у Варвары. Он сделал это не столько из нежных чувств, сколько из боязни, что Петрусь исчезнет так же внезапно, как и появился. Тогда — конец, Вайнер этого не простит.
Петрусь оказался жильцом тихим, спокойным, даже деликатным. Но Варвара будто не замечала его. Ненависть к Козичу она распространяла на все, к чему тот прикасался. Она ненавидела деревянную расписную ложку, которой он хлебал щи, и его фаянсовую миску, и нож со сломанным черенком. Она ненавидела его одежду, икону, на которую он молился, и даже край стола, за которым он сидел. Если бы не ребятишки, не страх за их судьбу, Варвара, наверно, убила бы жильца ухватом, или топором, или вилами — все равно чем. Петрусь ладил с Козичем. Козич привел его в дом, и Варвара распространила свою ненависть и на Петруся. Иногда Петрусь замечал на себе ее косой злобный взгляд и невольно съеживался, словно по голому телу провели холодным ножом.
А Козич ходил за Петрусем неотступно. Он провожал Петруся до пивной и сидел над кружкой пива до самого закрытия, чтобы потом сопровождать музыканта домой. Он просыпался по ночам и вслушивался в дыхание спящего на лавке Петруся. По утрам он сидел под образами и ждал, когда Петрусь проснется.
Как-то за завтраком Петрусь сказал:
— Жутковато тут, в Ивацевичах.
— Чего так?
— Пристукнуть могут из-за любого угла.
— Кто?
— Известно, партизаны.
— Да откуда ж они тут возьмутся? Они сюда и носа не кажут. Тут, Петрусь, гарнизон! — сказал Козич убедительно и поднял крючковатый палец.
Но Петрусь уловил в его голосе тревожные нотки. Он наклонился к Козичу и прошептал:
— Я вчера одного на улице видел.
Козич вздрогнул.
— Чего ж не крикнул, патруль не позвал?
— Попробуй, крикни. Он ка-ак кинет гранату!
— У него и гранаты были?
— А кто его знает? Может, и были.
У Козича затряслись губы.
— В ту среду у войта все начальство соберется. План сделают и двинут на них, окаянных!
— Поскорей бы!.. — вздохнул Петрусь.
— Нам, слышь, по железному кресту обещано и денег куча.
— Да ну?..
— Все от нас с тобой зависит. Про нас Вайнер уже фюреру самому лично доложил.
В глазах Петруся появилось неподдельно веселое изумление.
