что нам еще оставалось?
Когда дыхание у матери выровнялось, мы сели в машину и выехали из города.
На выезде тучный пограничник равнодушно разглядывал наши документы и, только долистав до фотографии Рахелы, что-то заподозрил. У грудных детей своих паспортов еще не было, только странички, вклеенные в материнский паспорт.
– А ваша дочь? – спросил он.
– Она у бабушки, – ответил отец.
Обе мои бабушки уже лет десять как умерли, и хотя я знала, что это ложь упрощения ради, мне не нравилось в этом участвовать. Пограничник отдал нам в окошко паспорта, и отец, крепко перетянув их резинкой, перегнулся через маму и сунул их в бардачок. Пограничник взмахом пропустил нас дальше.
Ехали мы в нестерпимом молчании. Мне до ужаса хотелось отвлечься на музыку, пусть и с помехами, или даже на радиопередачу. Когда я представила Рахелу на пути в Америку, во мне всколыхнулось нежданное чувство: облегчение. И следом, стоило мне это осознать, жгучий стыд. Что со мной не так? Мне же должно быть грустно. Я изо всех сил зажмурилась, надеясь выдавить хоть слезинку, и даже парочку пролила, пока мне от натуги не пронзило жгучей болью лоб.
– Мама, мне надо попить, – сказала я, отчасти из-за головной боли, но еще потому, что мне хотелось безраздельного внимания родителей – чего я была лишена со дня рождения Рахелы.
Мать со вздохом обернулась ко мне, и лицо ее исказила такая мука, что мне тут же захотелось сказать: «Ничего, я в порядке». Но отец, как будто только ждал предлога где-нибудь остановиться, уже свернул по направлению к бесхозной заправке. У заброшенных бензоколонок был прибит огромный кусок ДСП в виде стрелки. «Придорожное кафе», – гласила надпись, неумело накарябанная несмываемым маркером.
Проехав автомастерскую без двери, замазанную граффити, мы остановились на парковке у здания, отмеченного чуть старательней, чем на первой табличке, как ресторан. Строили его на деревенский лад: доски выкрасили черной краской, но сохранили их фактуру – несовершенство изгибистых стволов, сучки и завитки на необработанных планках. Парковка пустовала.
А внутри был всего один зал с высоким балочным потолком и садовыми столами с лавками. Подойдя к оформленной под кафетерий стойке, мы взяли оранжевые подносы и наборы железных ложек с вилками. Меню нигде не было, только несколько лотков на прилавке, от которых шел пар. Из задней двери вышла женщина в грязном переднике и настороженно нас оглядела.
– Как вы сюда попали? – спросила она.
– Что вы имеете в виду? – отозвался отец. – У вас ведь было открыто?
– Под ужин тут обычно полный зал. Наверняка дороги перекрыли.
– Мы ехали из Загреба в Сараево, а теперь обратно. Дороги были свободны.
– Да точно перекрыли, – сказала она и кивнула на наши подносы.
Мы отдали их ей, и женщина накинула нам полные миски густого фасолевого супа, а к нему по ломтю хлеба. Рядом с кассой стояли запотелые стеклянные кружки с простоквашей, и ближайшая к ним стопка салфеток пошла мокрыми пятнами.
– И три напитка, – показав на кружки, попросил отец.
– Я не буду. Она горькая, – запротестовала я.
– Зато полезная, – возразил он, поставив мою кружку себе на поднос.
Дома мать всегда готовила сама, и я не помню, чтобы мы до этого хоть раз ходили в ресторан. Я жадно ела, подбирая бобовую кашицу хлебом, и даже выпила залпом противное молоко. Мать к еде не притронулась.
– Как думаешь, дороги правда перекрыли? – спросила мать, когда мы вернулись к машине.
– Мы всего пару часов как оттуда, – ответил отец, но я заметила, как он украдкой глянул на часы. – Все обойдется.
Прошел час, затем второй, мы проехали повороты на Книн и Ервеник. Навстречу пронесся пикап и мигнул нам фарами.
– Помедленней. Похоже, впереди полиция, – сказала мать.
Отец притормозил, но тут появилась вторая машина, и эта уже ехала гораздо быстрей, а водитель, проезжая мимо, изо всех сил жал на клаксон.
– Может, лучше развернемся?
– Тут негде развернуться, – оглянувшись, отозвался отец.
Но стоило нам выехать за поворот, как впереди показалась застава.
– Черт. Черт.
Я подсела поближе и привалилась головой на подголовник водительского сиденья, чтобы как следует все рассмотреть. Посреди дороги собралась орава бородачей: они галдели и гоготали. Одеты они были в разнородную спецовку защитного цвета с патронташем через плечо и нашивками в виде черепа над перекрещенными саблями. Они срубили большущее дерево и перекрыли путь по нашей полосе. А вторую полосу перегородили мешками с песком.
– Объехать никак не получится? – спросила мать. – Скажи, что нам бы просто добраться домой.
Двое мужчин отделились от группы и стали вразнобой махать руками в нашу сторону.
– Черт.
– Ладно, просто съедем на обочину!
– Мама, что происходит? – спросила я.
– Ничего, доченька, просто на минутку остановимся.
– Мама…
– Просто сядь на место, Ана.
Отец приоткрыл окно, и к нам, пошатываясь, подошел один из солдат. Глаза его блестели так же, как и солнечный блик на бутылке с водкой у него в руке. В другой же он держал АК-47. Приклад был помечен советской печатью, а подсохшие чернильные потеки походили на дорожки слез.
– В чем дело? – заговорил с ним отец.
– Ваши документы, – заплетающимся языком ответил солдат.
Мать полезла в бардачок за паспортами, и лица у родителей помертвели. Выдав солдату наши паспорта, мы снабдили его сильнейшим оружием против нас: нашими именами. Вернее, фамилиями, которые несли в себе бремя потомственности, этнической принадлежности.
– У нас ребенок, – заговорил отец. – Мы просто едем домой.
– Юрич? – вслух прочитал солдат.
Родители умолкли. Солдат поудобней перехватил автомат и обернулся.
– Imamo Hrvate![5] – крикнул он через плечо.
Hrvati. Хорваты. Хоть он и был в стельку пьян, в голосе его все же послышалась нотка отвращения. К машине подошел второй солдат и приставил дуло автомата к мягкой коже на шее отца.
– Всем на выход, – рявкнул он.
Затем обернулся к товарищам:
– Зовите сюда остальных.
– Мама, где мы…
– Я не знаю, Ана. Просто молчи. Может, обыскать нас хотят.
Машина качнулась на заржавелых рессорах, и мы вышли наружу. Вдоль обочины выстроился целый ряд машин. Поодаль, на островке пожухлой травы, сбились в кучку и нервно переминались пленные гражданские. Я уставилась на них, пытаясь хоть с кем-нибудь встретиться взглядом, но тщетно. Из ступора меня вывел солдат, ткнувший мне в спину автоматом так, что хребет передернуло от боли.
– Tata! – вскрикнула я, пока первый солдат обвязывал мне запястья толстым слоем колючей проволоки.
Солдат хохотнул, дыхнув на меня алкоголем. Простокваша всколыхнулась у меня в желудке.
– Да пошли вы! Все вы! – крикнул отец, порываясь выпутаться из колючей проволоки.
Солдат, стоявший позади
