но лучше в такие свирепые распри не соваться. Я взялась за ручку и тихонько потянула на себя, но дверь оказалась легче, чем была на вид, и открылась нараспашку. Поток воздуха пронесся по комнате, и пара делегатов с задних рядов вопросительно на меня оглянулась.
Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Этого хватило, чтобы от испуга я ослабила хватку, и дверь захлопнулась. В руках у Шэрон были стаканчик кофе и круассан в глазури, обернутый вощеной бумагой. – Еще пару минут, и они тут закончат. Потом короткий перерыв на кофе, и наш черед.
Она хотела было щелкнуть пальцами, но вощеная бумага помешала. Я прошла за Шэрон в комнату поменьше с застывшим клеем на двери на месте снятой таблички.
Шэрон проследила мой взгляд.
– Теперь это наш кабинет, – с гордостью заявила она. – Но я и полсекунды выкроить не успеваю, чтобы подать заявление на новую табличку. Ну что, расположимся в первом ряду? – Она вручила мне стаканчик с кофе и выпечку. – Выбирай любой столик с табличкой «Зарезервировано».
Комната была без окон, с отделкой из темного дерева, а столы со стульями описывали полукруг. Я выбрала место и, сев, отхлебнула кофе, оказавшийся горячим шоколадом. Насилу проглотила – я себе всегда брала черный кофе. Во рту остался сладкий привкус, и тут меня осенило, что для Шэрон я всегда буду десятилетней девчонкой.
В Америке я быстро усвоила, о чем рассказывать можно, а что лучше держать при себе.
– Такой кошмар, что там творилось, – сетовали люди, если я вдруг проговаривалась, откуда я родом, и поясняла, что это страна рядом с Боснией. Про Боснию они были наслышаны, ведь там в 1984 году проходили Олимпийские игры.
Поначалу взрослые обеспокоенно, на грани с любопытством, расспрашивали меня о войне, и я честно описывала то, что видела своими глазами. Но от моих рассказов все только неловко отводили взгляд, как будто ждали, чтобы я взяла свои слова назад, сказала: ну подумаешь, война, геноцид – дело житейское. Они, как их учили, приносили соболезнования, а потом, тактично выждав некоторое время, под каким-нибудь предлогом закрывали тему.
Но больше всего меня бесили рассуждения, как и почему в таких ужасных условиях люди оставались в стране. Я понимала, что такие вопросы рождались от невежества, а не от понимания ситуации. Они их задавали, потому что ни дыма после авианалета не нюхали, ни запаха паленой плоти у себя на балконе, у них в голове не укладывалось, как такое опасное место может все еще таить в себе тепло родного дома. Вскоре я сменила подход и стала выбирать для рассказа анекдотичные истории, например, про то, как мы отважно звонили сербу в дверь и убегали, или про игры, которые мы сочиняли в убежище, и в итоге рисовала Загреб легкими мазками, будто какую-то карнавальную комнату смеха. В итоге картина получалась безобидная и даже смешная. Но изображать войну удобоваримо было ужасно тяжело и больно, и в один прекрасный день я перестала даже пытаться. С возрастом акцент исчез. Многие годы я ничем себя не выдавала. Вполне сходила за американку. Так было проще – для них, твердила я себе.
Но делегаты ООН, которые теперь рассаживались по местам, знали, кем я была с десяток лет назад. Они-то жаждали кровавых подробностей. Я не очень понимала, что им рассказывать. Перед этой встречей я допоздна сидела и думала, о чем мне говорить, попыталась набросать какой-то план, но даже столько лет спустя я так и не придумала, как осмыслить случившееся. В первый ряд на той стороне комнаты притащились двое черных ребят и, ссутулившись, сели. Африка, подумала я. Потерянные дети или, может, дети-солдаты ОРФ[6]. Интересно, подумала я, их тоже Шэрон завербовала или они – чей-то еще проект?
Шэрон встала и начала произносить вступительную речь, пока на экране проектора большими красными буквами мигала надпись «Нет сигнала». Я смотрела, как стажер возится с проводками. После второй перезагрузки наконец отобразились слайды презентации – под рисованным трехмерным заголовком «Дети в боевых действиях».
– И первый наш докладчик – Ана Юрич, – представила меня Шэрон. – Одна из выживших в гражданской войне в Югославии.
На слайде были представлены две карты Югославии – до и после, с цветовой разметкой последующего передела.
– В возрасте десяти лет она также приняла участие в повстанческих боевых налетах на сербские вооруженные формирования.
По столам пронесся приглушенный шепот.
– Но тут я лучше передам слово ей самой, – сказала Шэрон, и я поняла, что теперь мой черед.
По комнате прокатилась робкая волна аплодисментов, и на место Шэрон вышла я. Спереди зал показался мне куда больше. Я достала из кармана карточки с подсказками, но прописанные там ключевые пункты вдруг утратили всякий смысл. Я откашлялась, и кашель эхом отозвался по всему кабинету. Мне вдруг вспомнился один случай с отцом. Я нервничала перед сольным номером на рождественском концерте в третьем классе.
«А ты погромче пой, – посоветовал он. – Если петь громко, то все подумают, что так и надо».
– Меня зовут Ана, – начала я. – Мне двадцать, я учусь на третьем курсе в Нью-Йоркском университете, изучаю литературу.
Было время, когда я боялась этих кабинетов, и высокопоставленных лиц, и свойственной им чопорной манеры говорить, но сейчас это скорее утомляло, нежели пугало. Я выросла из этих страхов, как из детской одежды, и когда первичный адреналин улетучился, голос сразу выровнялся.
– В Хорватии нет никаких детей-солдат, – заявила я, и тут как раз переключили слайд: парочка девочек-подростков щеголяют в камуфляже с обшарпанными штурмовыми винтовками. – Есть только дети с оружием.
Разница исключительно в словах и в этом смысле полная брехня, но, точно как на парах в университете, аудитория ловила каждое слово.
Я не знала девочек с фотографии, но на их месте запросто могла быть я. Застрявшая в пропасти между детством и пубертатом – кожа еще гладкая, но фигура из-за резкого скачка роста уже долговязая. Обе держали на груди по Калашникову. Девочка повыше ростом обняла за плечи ту, что пониже, вполне возможно, они были сестрами. Обе неуверенно улыбались на камеру, словно из другой жизни вспомнили, что на фотографиях люди обычно улыбаются.
Кто же их снимал, гадала я, продолжая доклад и рассказывая, как мы ехали домой, как убили родителей, о деревушке, куда я попала потом. Уж точно не местные, они бы не сочли это зрелище столь примечательным, чтобы удостоить его фотографии. Но и для падких на чужое горе туристов еще рановато – эти объявятся, только когда минует опасность. Видимо,
