Мысль о Софи поддерживала меня в страшные часы Я уже хотел ей рассказать об этом (она приходит сюда с пятницы), но почему-то робею. Завтра. Завтра она узнает, как один из этих подонков закричал с искренним негодованием:
— Готов поклясться, что он нас не слышит! Эта каналья витает где-то в небесах! Дай ему хорошенько, спусти его на землю!
Только что Софи ушла. Завтра я ее увижу вновь. Я ей скажу… Но я еще не готов. Наверное, буду заикаться самым безобразным образом, но она поймет. Она уже поняла… В первый день она коснулась пальцами моих кровоподтеков на лице, наши взгляды встретились. Не знаю, что она прочла в моих глазах, но она покраснела.
Она усаживается подле меня на стуле, речь ее безыскусна, жесты полны грации. В общем-то я больше слушаю. Вчера она удивилась, что я столь мало говорю о себе. Я ответил ей, что это предмет, который мне известен досконально, и потому не вижу в нем никакого интереса. К слову сказать, я ей признался, что, хоть и называю себя Робер, мое настоящее имя Жюль. Софи улыбнулась, заметив, что имя связано с человеком как кожа, менять его — значит изменить представление о себе. Хорошо сказано (мне ли не знать, как человек хочет порой уйти от себя самого).
Иногда между нами воцаряется молчание. Я прерываю его, я счастлив, что мне удается Софи разговорить. Беседа скачет с предмета на предмет, мы снова возвращаемся к этому преступлению, вспоминаем Добье, к которому Софи относилась с настоящим обожанием.
Она мне, между прочим, рассказала, что когда Белла погибла, отец обошел буквально всех друзей, которым он дарил ее стихи, и забрал их назад (наверное, все же не все. Одно стихотворение сохранилось у Добье, который показал его однажды Лавалад, немало меня тем удивив. Софи я не стал ничего об этом говорить).
Софи прочитала наизусть несколько стихотворных опытов сестры, очень недурных. Она вспоминала, как Белла уже лет с пятнадцати перепечатывала свои произведения на старой пишущей машинке, которую за ветхостью отнесли в мансарду. Софи садилась рядом с сестрой и смотрела, как она печатает. Я представляю себе эту картину: две девушки, совсем еще подростки, в пыльной неприбранной комнате… одна некрасивая, но охваченная поэтической лихорадкой, печатает двумя пальцами, другая сидит на полу, поджав ноги к подбородку и обхватив их руками, с лицом таким прекрасным и возвышенным…
Прекрасным? Что я в этом понимаю! Софи это нечто особенное, ее нельзя мерить обычными мерками. Я знаю, что готов проводить часы в созерцании существа, каждый жест которого чудо, а эти глаза неземного цвета!..
20 апреля, понедельник.
Из письма Мари-Элен Лавалад (Париж) Элеоноре Дюге (Анжер).
…Сейчас вечер понедельника, и я жива! Как рассказать тебе о пережитом? Буду уважать хронологию, а ты включи везде лампы, если дома одна…
Дописав тебе письмо, я сразу отправилась вчера в нашу контору. Не то, чтобы уже началось смеркаться, но на улицах как будто посерело. Добравшись до цели (а путь неблизкий), я была поражена царившей в нашем квартале тишиной. Жителей здесь почти нет, ведь это то, что официально называют административным городком. Там и сям стоят закрытые автомобили (дороги служат гаражами). На улице, ведущей к нашему подъезду, эхо от моих шагов заставляло думать о какой-то бетонной пустыне. Я тряхнула головой, стараясь не слишком-то давать волю воображению.
И вот я внизу, в холле… От тишины ломит в ушах. Я в нерешительности постояла перед лифтом и решила все-таки подняться по лестнице. Наверху зажгла небольшой светильник и машинально пошла быстрее. Шум моих шагов по плитке отзывался таким тревожным звуком, что я, охваченная беспокойством, остановилась. В этот момент что-то кругом изменилось. Я стою, но звук моих шагов секунду или две еще раздается (так мотор уже выключен, но внутри его что-то клацает). У меня упало сердце: я поняла, что слышу чужие шаги. За мной следили! Я почувствовала, что у меня вспотели ладони и ноги стали ватными. Как во сне, я открыла дверь конторы; закрыла ее за собой и прислонилась к стене. (Это было в зале ожидания.) Потом вдруг бросилась в нашу комнату. Скорее, скорее, взять конверт и долой отсюда! Конверт был на месте, в корзине для почты. Как в тумане, с обостренными волнением чувствами, я тотчас его заметила — бежевый прямоугольник, надписанный корявым почерком. Внутри прощупывалась плотная бумага: фото!
Я подбежала снова к входной двери и дрожащими пальцами приоткрыла ее. Чуть высунула голову… И ясно увидела в конце освещенного коридора фигуру человека, сразу отпрянувшего за угол. Мужчина? Силуэт вроде мужской, плащ, шляпа… Меня ожидали. На секунду мне будто послышался голос мэтра Манигу, советовавшего взять провожатого. Он обо мне подумал, как же я могла быть такой беспечной? Вот она, расплата: здесь злоумышленник, может быть, Ромелли. Близкая к обмороку, я лихорадочно соображала, что делать? Можно открыть окно и позвать на помощь, но что можно ждать от улиц без прохожих и машин без водителей? Более чем в ста метрах шумел автомобильный поток, и кто услышит мои крики?
Вместе с тем я пыталась и успокоить себя. Неужели нападают на людей в такое время в центре Парижа? Это, должно быть, какой-нибудь сверхсознательный служащий пришел в одно из счетных бюро лишний раз сверить дебет с кредитом или… бог весть кто-нибудь еще, ведь вход в здание свободный (консьерж, как и все консьержи, проводит конец недели в деревне).
Я нашла в себе силы снова приоткрыть дверь. В коридоре — никого. Вот так раз. Прямо как в кино. Меня потряс приступ нервного смеха. Потом снова охватил страх. Нет, он ждет меня там, чтобы отобрать снимок.
Я подумала, не позвонить ли в полицейское управление, но как вспомнила, что придется объяснять наше доморощенное расследование, наши, может быть, глупые умозаключения… не вынесу я этого! Тогда что же предпринять… Я не знаю никого из знакомых, кто мог бы быть дома вечером в воскресенье. Иные еще в деревне, другие ушли в кино, в кафе. В кафе, в кафе… Молнией сверкнула одна мысль, которую я тут же отогнала. Это тоже было бы смешно. Но не думать об этом уже не могла. Медленно вернулась в свою комнату, почти машинально открыла сумочку и достала записную книжку.
Буква Ж, Жорж-Антуан, здесь телефон и название кафе, которое я тогда записала: «Терция». Было семь тридцать вечера, как раз время достославного brain-trust’a, посвященного разработке оперативного плана на неделю.
Помедлив, я вставила палец в прорезь телефонного диска. Именно в этот момент послышался странный звук, буквально пригвоздивший меня к месту. Я бросила взгляд в зал ожидания: ручка двери шевелилась! На тебе — в трансе, каком находилась, я забыла запереться. Я открыла рот, чтобы крикнуть, но не смогла произнести и звука. Но, должно быть, в нас дремлют какие-то подспудные силы, позволяющие в критический момент действовать без участия разума. Не помню, как подлетела к двери своей комнаты и вмиг закрылась на два оборота ключа.
Из зала ожидания донесся уже более ясный звук открываемой двери, потом послышались осторожные шаги. Немного погодя дернули дверь моего убежища. Снова тишина, человек размышлял, наверное, как поступить дальше. Скорей к телефону. Непослушным пальцем я набрала номер. Мне казалось, что щелчки создавали неимоверный шум. Он, конечно, их слышал, потому что начал трясти дверь. Гудок… второй, третий. А, черт! Неужели именно сегодня кафе не работает? А вот и чей-то голос. Я произнесла задыхаясь:
— Нельзя ли поговорить с мсье Дюбурдибелем, вашим клиентом? Это по личному вопросу и срочно… Скажите, что просит Мари-Элен Лавалад, он меня знает…
Молчание. Они там, видно, натасканы, как относиться к подозрительным звонкам. Потом мне как-то боязливо сообщили:
— Сейчас посмотрю в зале, отзовется ли кто-нибудь на это имя…
Надо было действовать быстро. Я выпалила едва слышно:
— Послушайте, передайте, его просит Мари-Элен Лавалад… да-да, Мари-Элен, он все поймет. Скажите ему, что я в опасности… ну, нет, это не шутка, клянусь вам. В любом случае, пусть об этом судит он сам; умоляю вас, запомните и передайте ему: я в конторе мэтра Манигу, пусть он немедленно приедет, да, немедленно, не теряя ни секунды, речь идет о жизни и смерти… Он знает, где это; на всякий случай: третий этаж, комната двести семнадцать, быстрее, быстрее…
Тишина. Полная тишина. Я нелепо тряхнула трубкой, словно это могло оживить ее. Потом догадалась: человек заметил в зале телефонные провода и порвал их. Дверь теперь была неподвижна, но послышалось какое-то странное царапанье.
Конверт все еще был у меня в руке. Неверной походкой я подошла к маленькому столику и под его второй полкой приклеила послание Дюрана клейкой лентой. Скрежет стал явственней. Я крикнула, охваченная паникой:
— Уходите отсюда, немедленно уходите! Я позвала на помощь, сейчас сюда придут… Что вам надо? Здесь нет денег!
