— сказал я дочери, вернувшись. — Мы отлично искупались.
— Здесь есть бассейн, — отмахнулась Нагма. — Мне Дерия показала. Мы с ней сходили.
— Дерия? Это служанка, которую ты рисовала?
— Агась. Только она не служанка, прикинь? Она аж королиная родственница. Племянница, что ли. И вообще как будто графиня, только это как-то по-другому называется, я не запомнила. А убирает у нас по приколу или типа того. Они тут вообще странные, пап. Мы когда искупались, сидим потом у бассейна. Я морожку жру, а она на меня смотрит так, что я думаю, может, у меня прыщ на лбу вылез? Или нос в мороженом? Спрашиваю — она смущается вся такая и просит разрешения вытереть и расчесать мне волосы.
— Разрешила?
— Ну, я не очень люблю, когда кто-то расчёсывает, но отказать было как-то неловко. Так блин, пап, у неё такой вид был, как будто… Даже не знаю, с чем сравнить. У Дерии аж ручки затряслись. Она меня расчёсывает, а сама млеет и тащится. «Даже, — говорит, — мечтать не могла. Вы, драгоценная гостья, сделали меня самой счастливой на свете». Я аж заколдобилась — волосы как волосы, чего она?
— Может, потому что светлые, — предположил я. — Ты тут, возможно вообще первая блондинка. Одна на весь мир!
— А блин, точно, — задумалась Нагма. — То-то она расчёску с волосами выпросила! Сказала, будет хранить как великую ценность. Там всего-то волосьев пять, а она так тряслась над ними… «Ладно, — говорю, — забирай, если тебе не для вуду». А она, прикинь, про вуду и не слышала, хоть и чёрная.
— Это же другой мир, — напомнил я.
— Да я понимаю. Все равно как-то странно.
— Нарисовала её хоть?
— Агась. Вот, глянь.
Нагма показала мне уже вполне законченный портрет.
— Здорово вышло, — сказал я. — Ты молодец. Ты её просто рисовала, или…
— Знаешь, — задумалась дочь, — я бы сказала «всё сложно». Я, наверное, теперь вообще не рисую «просто так». Но и «не просто так» тоже. Каждый раз что-то… Не то меняется, не то открывается.
— И что тебе открылось?
— Что Дерия счастлива.
— В каком-то особенном смысле? Ты выглядишь удивлённой.
— Ну, знаешь, взрослые вообще редко бывают счастливы. Целиком, а не одной какой-то извилиной прям щас. У них всегда какая-то хрень крутится, типа: «Вот вроде мне зашибись, но вообще-то…» А у неё — нет. Счастлива и всё. Онька такая бывает, когда из школы прискакала, а тут пирог на ужин, и Лирка приехала, и в море купаться и морожка в холодильнике осталась.
— А ты, значит, не бываешь?
— Агась. Раньше была как Онька, теперь нет.
— А какая ты теперь?
— Не знаю. Сумасшедшая, наверное, — рассмеялась Нагма. — То ржу ни с чего, как ненормальная, то рыдаю ни с фига, как дура.
— Пубертат. Гормоны, — напомнил я.
— Ты говорил, агась. А ещё я всё время меняюсь, и это реально бесит. Только расставлю всё в себе по полочкам — это мне нравится, это нет, это хорошо, это фигня какая-то — фигак! — и всё порушилось. И это не хорошо, и то не фигня. Аллаха, который смотрит на это моими глазами, наверное, укачивает, как на американских горках. Скоро его мной тошнить начнёт!
— Ничего, — засмеялся я, прижимая к свой груди любимую белобрысую башку, — пусть тренирует вестибулярный аппарат.
* * *
Вечером улёгся в кровать, подумал, поколебался, подождал, убедился, что ничьи холодные пятки не топают в коридоре, и нажал-таки на ракушечку у кровати. В конце концов, это же не проститутку вызвать. Проститутка за деньги, а тут, к моему крайнему удивлению, денег, оказывается, вовсе нет. Такой вот негрокоммунизм. В общем, никто не вынуждает вот эту чёрную в тёмной комнате тень, которая только что вошла в дверь, прыгать в мою одинокую постель. Ни прямого, ни экономического принуждения. Слон меня заверил, что наоборот, у них тут те ещё интриги, кому по статусу позволено к драгоценному гостю пойти, а кто пока не заслужил. Потому что это «типа круто», как моя дочь выражается.
Чёрная тень в чём-то чёрном и кружевном, которое летит на пол, ко мне склоняется знакомое лицо.
— Олли? — шепчу я удивлённо.
— Тс-с-с! — тонкий чёрный пальчик ложится мне на губы. — Не надо слов, драгоценный гость.
И то верно. Не поболтать же она пришла…
* * *
Нагму утром еле добудился.
— Вставай, колбаса, собираться пора. После завтрака сразу выезжаем.
— Да, пап, ща… — потягивается и смешно жмурится на солнечный луч моё белокурое счастье, — не выспа-а-алась…
И зевает до коренных зубов.
— В планшет, что ли, пырилась всю ночь?
— Не, — хихикает она, — не в планшет. Только ты не напрягайся, ладно?
Я немедленно напрягся.
— Я снова на ракушечку нажала. На этот раз специально!
Наверное, на моём лице отразилась какая-то часть того, что промелькнуло в голове, потому что Нагма захихикала ещё сильнее и замахала на меня руками:
— Не-не, не для этого же, ну! Просто интересно стало!
Ну охренеть. Мальчики по вызову ей интересны стали! В четырнадцать-то лет!
— Удовлетворила… интерес? — спросил я чрезвычайно нейтральным тоном, и Нагма аж зашлась от хохота.
— Ты бы на себя посмотрел сейчас, — сообщила она, давясь смехом, — бедный Нагири, наверное, помер бы с перепугу, если бы увидел.
— Нагири, значит. Угу. Очень интересно.
— Агась. Пришёл такой, в плавках, и я сразу: «Стоп, не надо раздеваться, я чисто поболтать. Ты не против?»
— А он?
— Он норм. Кстати, он принц, прикинь? Королевы младший брат! Отпадно же, да?
— Ну… допустим, — согласился я, вспомнив кое-что из своей ночи. — И чем вы так долго занимались, что ты не выспалась?
— Трепались. Я его рисовала. Чай пили с печеньками. Опять трепались. Вон, на столике, глянь наброски.
Я взял со стола несколько листов. Более анатомически детально, чем хочется видеть от столь юной дочери, но не более неприлично, чем классический студийный рисунок обнажённой натуры. Молодой человек, надо признать, хорошо сложен.
Нагма счастлива, рот до ушей. Поддела-таки отца. Так-то я на все её подначки и закидоны реагирую спокойно и с пониманием — возраст. Сам такой недавно был, знаю, как гормонами крышу сносит.
