— Сейчас-то они герои, — сказал он. — А где они раньше были? Интересно, как они теперь друг другу в глаза будут смотреть? Ведь им теперь придется говорить совсем другое, чем раньше.
Савранский прошипел что-то неразборчивое, скорчив презрительную гримасу.
Володя поморщился, рывком ощутив неудовольствие: этот рыжий недомерок осмеливался считать себя умнее других.
Малинин сказал:
— Вова, ты жмешь на совесть. В политике нет совести, нет справедливости, нет жалости. Есть только выгода и целесообразность.
— Это неправда!.. Бывают подлые и жестокие политики. Как Гитлер. Но человек никогда не перестанет быть человеком, политик он, слесарь, пекарь, белый, черный, рыжий… Великан Геркулес. Или пигмей, как Сашка. — Он дважды за одну секунду сделал чувствительный выпад против Савранского. — Не имеет значения. Это — внешнее. Но главное — то, что внутри человека.
— У Сашки башка круглая, — сказал Сухарев, — как Зеркальный театр сада Эрмитаж. У него там все книги, какие он прочел. Тогда он, по теории Литова, гигант. Он перечитал, наверное, десять тысяч книг.
Савранский хихикнул польщенно и дернулся, подскочив на кровати, похожий на паяца, поневоле желая выразить свою благодарность Сухареву за похвалу.
Жалкий тип, подумал Володя, стыдясь за него, при виде такого подобострастия. Какое там десять тысяч… — он был уверен, что больше него никто не прочел книг.
— Прошлое нельзя уничтожить, — сказал Савранский, будто не было ничего, в спокойном, слегка жалостливом тоне. — Есть такая философия: все повторяется в природе. Всё-всё. И опять мы будем так сидеть и жрать финики. И Брыковский запишет на магнитофон хвастливую белиберду Далматова ночью, в темноте, а мы будем опять разрабатывать план и отвлекать его внимание, и задавать наводящие вопросы. А потом все общежитие будет набиваться в комсточетыре, чтобы послушать в его отсутствие. Под гомерический хохот будут уписиваться в штаны. А Брыковский будет прятать от Далматова эту двухчасовую бобину. И он один — среди десятков и сотен — ни о чем не будет знать и даже не догадается… Согласно этой философии, сама идея уничтожить прошлое подтверждает невозможность его уничтожить, потому что она уже возникала в прошлом. И потому что рано или поздно она снова повторится.
Володя с невольным уважением поднял на него глаза. И вздрогнул, когда Сухарев, несмущаемый жмот и полублатняга из Марьиной Рощи, неожиданно произнес:
— Всё — сон. На самом деле нас нет. Мы — только снимся сами себе. Сашка, расскажи о китайце.
— Две тысячи лет назад китайский писатель увидел во сне, что он мотылек. Живет, порхает в свое удовольствие. А когда проснулся, он не знал, кто он. Человек, который видел сон, что он мотылек, — или мотылек, которому снится, что он человек.
Володя испытывал двойственное чувство к Савранскому — презрительное, высокомерное за его трусоватое, сродни рабскому, внешнее проявление, и уважительное, чуть ли порой не восхищенное за такие вот чудные познания. Здесь ему безусловная объективность не позволяла поддаться тщеславной ревности или брезгливости, напротив, побуждала к трезвой оценке. А подсознание — далеко-далеко в щекочущей глубине — подбрасывало пристрастного перца, в связи с тем что Савранский тоже был евреем.
Ближе к вечеру в комнате стали появляться жильцы, Хабиб, Брыковский, который выглядел взъерошенным и чокнутым больше обычного, еще два студента.
Сухарев зачитал полстраничный любовный рассказ, который начинался незабываемой фразой — «Я заключен в стены Голицынского института, с тех пор, как мы расстались с тобой возле общественной уборной, ни разу не слыхал я теплого слова…»
Потом он стал забавлять публику мечтами о том, как отличиться и войти в историю.
— Все меня будут изучать, запоминать мою фамилию…
— Здóрово, — поддержал Савранский.
— Без булды? — Сухарев сверкнул прищуренным глазом. — Спрыгнуть с крыши МГУ — не подходит. Поговорят и перестанут. Вот Кремль взорвать. В книжках напишут: в таком-то году был построен, а в таком-то году таким-то взорван.
— Маньяк, новый сжигатель храма Артемиды. Скучно, скучно. — Малинин взял книжку с тумбочки и повернулся на кровати спиной к комнате, погружаясь в чтение.
— Какого еще храма Артемиды? — вопросил Сухарев. — Кремль взорвать!..
Володя ушел, недоволный собой за то, что все-таки выболтал о злобной выходке Надария в электричке и человеке из Малых Вязем. Малинин смолчал; но что-то в выражении его лица не понравилось Володе. И он ругал себя за болтливость, неспособность владеть своими порывами и мыслями — молчать.
Обидно было, что даже такой Савранский чаще умеет оставаться на высоте, а он — такой разносторонний и возвышенный, подумал он с издевкой, — сплошь и рядом попадает в унизительное положение.
Савранский вышел вместе с ним. Володя кивнул ему, и они расстались. Слишком тот тянулся к нему, добивался взаимности. Это отталкивало. Не нужен Савранский был ему. Неинтересен. Хотя… Ему хорошо было известно извращенное человеческое свойство — раскрывать сердце тем, кто плюет на тебя, кто выше тебя, или представляется выше тебя; такие люди привлекательны, но ты им безразличен. В свою очередь, они простирают руки к убегающим от них.
Но он ничего не мог поделать с своим отношением к Савранскому.
Малинин, несомненно, был значительней Сухарева. Образованней, шире. Не такой всеядный и примитивный.
Но и Малинин Юрка не отвечал каким-то требованиям Володи — он и сам затруднился бы заключить словами, — которым, по его ощущениям, интуитивно, должен был соответствовать настоящий человек.
Интересоваться общими вопросами? Политикой? Литературой? Размышлять о сплочении студентов в независимую организацию?
Или, в случае необходимости, пойти на забастовку, на баррикады?
Мысль о забастовке и баррикаде в 1956 году была поистине безрассудна.
В Петрове Борисе — в Пеликане он нашел себе полного единомышленника. У них оказалось одинаковое мироощущение, одинаковые потребности. Разница в возрасте в три года не помешала им подружиться. Более того, кто из них был младший, кто старший, сильный и слабый, — не имело значения. В каких-то случаях старший передавал знания младшему, особенно в практических вопросах, с которыми жизнь не сталкивала его прежде. Бывало, младший показывал себя инициативным и сведущим, тогда старший признавал его право на верховенство.
Упоительней всего — они могли читать друг другу свои произведения.
Не менее упоительно — у одного был к тому времени громадный жизненный опыт и требовалась внимательная аудитория; у другого был неисчерпаемый запас восторгов.
Они могли обсуждать, они могли спорить, приобретая пользу и удовольствие. Когда польза сопровождается удовольствием, а удовольствие подкреплено пользой, наступает момент неостановимого движения в одну сторону — желания еще глубже занырнуть в самые плотные слои споров и единомыслия, в то самое, что на человеческом языке называется крепкой дружбой.
Оба начали пропускать лекции, еще не задумываясь о том, куда это в будущем приведет. Много говорили о существующем строе и порядках. Никого не стеснялись, говорили открыто.
На диспуты, которые устраивались между Володей и партийным Модестом стараниями Пеликана, выпускавшего их как гладиаторов на арену и наслаждавшегося словесным боем, собирались в комнату двадцать два не только близкие друзья, но и случайные люди, например, Леондрев, Голиков, со вниманием слушающие и помалкивающие. Вскоре их присутствие сделалось привычным. Молчаливое внимание слушателей было даже и лестно. Володю и Модеста усаживали на стульях друг против друга, и они по очереди задавали вопросы и излагали каждый свои аргументы в пользу своей позиции.
20
Это незабываемое ощущение приобщения к новому большому миру.
«Пушка» — двустволка Пеликана двенадцатого калибра и патроны, которые он изготавливал сам, завешивая на аптекарских весах дробь и порох. Ружье висело на гвозде над его кроватью; но как бы принадлежало всей комнате. В любом случае, украшало ее.
Две трехкилограммовые банки красной икры, которые Пеликан привез с собою с Камчатки после зимних каникул.
Ели ложками. Столовыми.
Вот тогда Володя понял, как можно пресытиться красной икрой.
Значительней всего было знание, принесенное Пеликаном о Камчатке, о широком неведомом мире. О трехдневном морском путешествии из Хабаровска; девятисуточном путешествии поездом через всю страну. Долина гейзеров, Паратунка. Вулкан над Петропавловском. Охота камчатская. И, в сравнении с ней, охота в кубанских плавнях.
Рыба, идущая вверх по реке, через пороги, через пересохшее русло — влекомая инстинктом детородства — чтобы выполнить предназначение и погибнуть.
