Аудитория в лейпцигском университете.
Вот уже первый весенний дождь прошумел над острыми крышами города, и первый соловей защелкал в кустах сирени на кладбище святого Иоанна…
Профессор словесных наук Геллерт[54] любил прогуляться в послеобеденный час верхом на смирной белой лошадке. Сельская тишина широких липовых аллей Долины Роз располагала к мечтательной задумчивости. Он ехал шажком, раскланиваясь со встречными. Вон те двое, что только что поклонились ему, — русские студенты. Одеты они бедно: стоптанные башмаки, рваные кафтаны. Но народ отменно способный. Геллерт улыбается им, проезжая мимо…
Бедные школяры! Они старательно изучали законы и право, они слушали прочувствованные речи профессоров о справедливости. Сами же каждодневно испытывали гнет произвола и деспотизма. Конечно, это был не тот деспотизм, с которым столь яростно боролся Жан-Жак Руссо! Это был домашний, мелочный и грубый деспотизм гофмейстера Бокума.
Бывает, что и не очень значительные обстоятельства приобретают немаловажное значение в жизни человека, особенно если он сталкивается с ними повседневно. Именно так было и в «войне» с ненавистным Бокумом. Эта каждодневная война учила Радищева и его товарищей бороться с несправедливостью и насилием над их волей. Больше того, стычки с Бокумом давали студентам повод делать смелые и широкие сравнения и обобщения.
«Имея власть в руке своей и деньги, — писал впоследствии Радищев, — забыл гофмейстер наш умеренность и, подобно правителям народов, воз-мнил… что власть, ему данная над нами, и определенные деньги не на нашу были пользу, но на его…
Человек много может сносить неприятностей, удручений и оскорблений. Доказательством сему служат все единоначальства. Глад, жажда, скорбь, темница, узы и самая смерть мало его трогают. Не доводи его токмо до крайности…»
Бокум же, кстати сказать, доводил студентов именно «до крайности».
В письмах статс-секретаря императрицы Олсуфьева и в рапорте кабинет-курьера Яковлева, обследовавшего жизнь русских студентов в Лейпциге, действия Бокума были признаны «совсем бесчестными, непристойными, гнусными», а его поведение определялось, как «варварство и тиранство». Майор не только ругал, но и нещадно бил студентов, сек розгами, давал пощечины. Яковлев видел клетку, в которую «намерен был Бокум запирать и сажать дворян в таком переломанном и тем самым здоровью их опасном весьма положении тела, что в ней стоять на остроконечных перекладинах прямо не можно…»
Сам Бокум жил со своим семейством в удобной, хорошо обставленной квартире. Студентов же он «рассовал по разным скаредным, вонию и нечистотою зараженным лачугам, содержал их пищею, платьем и обувью гораздо не в таком довольстве, как быть надлежало… Носили они кафтаны вывороченные, обувь стоптанную», — сообщал в рапорте Яковлев.
Радищев и Алексей Кутузов жили вместе.
«У них одна комната посредственной величины, — писал далее Яковлев, — а спят в той же комнате, в сделанной в стене, глухой от пола и до потолка перегородке такой величины, как кровати стать могли. И оттого, что воздух не может поря дочно проходить, всегда сырость. Кровати деревянные, нанятые у хозяина, перины и подушки собственные, а одеяла у Кутузова свои, а у Радищева — казенное, дано по приезде в Лейпциг, ветхо, надевается без подшивки простыни…»
«У каждого комнату моют в год два раза, и чистота в оных дурно наблюдается. Во всяком кушанье масло горькое, тож и мясо старое, крепкое, да случалось и протухлое. А г. Радищев находился всю бытность мою в Лейпциге болен, да и по отъезде еще не выздоровел, и за болезнию к столу ходить не мог, а отпускалось ему кушанье на квартиру. Он в рассуждении его болезни, за отпуском худого кушанья, прямой претерпевает голод…»
Совсем по-другому устроился в Лейпциге молодой Гёте. Он снял две «хорошенькие» комнаты и заботливо следовал им самим установленному правилу, гласившему, что «студент должен быть галантным кавалером, если только он хотел иметь какое-либо общение с богатыми, хорошо воспитанными жителями»[55].
Радищев, увлеченный наукой, не стремился быть «галантным» и водить компанию только с богатыми, — но кому же приятно, если башмаки стоптаны, кафтаны выворочены и желудок пуст?..
У Бокума ко всем его недостаткам вдруг прибавилось нелепое и смешное тщеславие. Он возомнил себя необыкновенным силачом. Проезжавший через Лейпциг русский гвардии офицер, подстрекая на потеху студентам вздорное самолюбие Бокума, заставлял его выпивать подряд несколько бутылок воды или пива, подымать и ворочать различные тяжести, испытывать на себе сильные удары тока от электрической машины и проделывать разные другие шутовские фокусы.
«Таковые подвиги, — пишет Радищев, — производились ежедневно… Мы были непрестанные оных зрители, и презрение наше к Бокуму с того времени стало совершенное…»
Студенты, разумеется, не раз жаловались на Бокума в письмах к своим родным. Когда же те, в свою очередь, попробовали пожаловаться Екатерине, она ответила весьма раздраженно:
«Извольте объявить тем отцам и матерям, как почитают, что дети их в Лейпциге от Бокума столь много претерпевают, что в их воле состоит их оттудова отозвать, ибо я рушить не намерена все тамошнее мною сделанное учреждение, для того, что мне от него более беспокойства, нежели пользы. Я трачу 15 000, а принимаю негодование…»
Императрица не терпела, когда в сделанных ею «учреждениях» усматривали хотя бы небольшой изъян.
Наконец вспыхнул открытый бунт, — едва ли не первые «студенческие беспорядки» в среде русской молодежи.
Началось с того, что Бокум придрался к Василию Трубецкому за незначительный проступок и посадил его под стражу. У дверей комнаты Трубецкого был поставлен часовой в полном вооружении. Бокум грозил, что накажет провинившегося фухтелями[56]. Студенты были возмущены. Они пришли к Бокуму «правильно и благопристойно» просить, чтобы он простил Трубецкого. Бокум выгнал их…
Молодежь чувствовала себя оскорбленной в своих лучших чувствах.
«Подобно как в обществах, — вспоминает Радищев, — где удручение начинает превышать пределы терпения и возникает отчаяние, так и в нашем обществе начиналися сходбища, частые советования, предприятия и все, что при заговорах бывает, взаимные о вспомоществовании обещания, неумеренность в изречениях; тут отважность была похваляема, а робость молчала, но скоро единомыслие протекло всем души, и отчаяние ждало на воспаление случая…»
Случай не заставил себя долго ждать.
Вторая зима по приезде студентов в Лейпциг была суровой. Из-за нерадения Бокума холод в комнатах, в которых жили студенты, по словам Радищева, был чувствительнее, нежели в самой России при тридцати градусах стужи. Один из студентов, Иван Насакин, не получавший из дому денег, претерпевал особую нужду. Он пошел к Бокуму и попросил, чтобы тот приказал протопить его комнату. Бокум, который в это время играл со своими приятелями на биллиарде, вытолкал Насакина вон и дал ему пощечину.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
