От одиночества, от страха, от тоски. Она потом уехала, а я через месяц не смог вспомнить, какого цвета у нее глаза.
Все остальные, Мэри, были такие, что даже врачу об этом лучше не рассказывать. Нет, ты не смотри на меня с таким ужасом. Я с ними работал. Понимаешь, есть такая штука, называется работа под прикрытием. Я и еще несколько наших парней притворялись преступниками.
Крутыми парнями. Селились в трущобах, заводили знакомства, связи. Шлюхи нам помогали.
Проще говоря, стучали.
Вот такая жизнь, Мэри… Когда меня взяли в Особый отдел, я думал, будет легче. Не надо притворяться, влезать в шкуру этих подонков.
Просто приезжаешь, оцепляешь район и бьешь негодяям морды до полного изнеможения. Оказалось – нет.
Во-первых, меня продолжали использовать на работе под прикрытием, уж больно хорошие контакты у меня завязались в одном подпольном притоне. А во-вторых, бить морду не так уж легко, особенно, если перед тобой сопливый пацаненок или девчушка. Крупные рыбы редко попадаются, вместо себя они подставляли подростков, таких, кому ответственность не светит.
Мы накрыли один такой притон. Операция была в самом разгаре, когда он рванул в окно.
На вид он был совсем мальчишкой, но лет-то ему было вполне достаточно. Ронни-Малыш, так его звали. Он торговал наркотиками с двенадцати лет, держал под собой десяток малолетних проституток и был замешан по меньшей мере в трех убийствах. Хороший у него был список, верно?
Я погнался за ним. Был уверен, что возьму его спокойно, без стрельбы и лишнего шума.
Дыхалка у Ронни была никуда, сказывался стаж наркомана. Но он спасал свою жизнь и потому несся как заяц. Потом споткнулся и упал. Выстрелил в меня с земли. Попал в ногу. Я отключился на несколько секунд, потом открыл глаза, попробовал сесть – и тут мой напарник заорал мне "Билл, сзади!" Я развернулся и выстрелил. Инстинктивно. Так меня учили.
"Питон" называется моя пушка, Мэри. Называлась, вернее. Специальная разработка для спецподразделений. Это только в кино после выстрелов красиво умирают и даже успевают произнести монолог. "Питон" с десяти метров пробивает в человеке дыру, в которую можно просунуть кулак.
Я даже не понял, кто там упал. Потом подполз поближе и увидел. Ему лет пятнадцать было.
Ходил в помощниках у Ронни. Мы его знали.
Он, наверное, с рождения в полиции на учете состоял. Но ему было пятнадцать лет…
Потом меня штопали, останавливали кровь, а я все смотрел на этого парня. Он лежа был еще меньше. И пушка в руке. Потом уж я узнал, что он двоих наших успел из нее положить. Но лежал на земле передо мной мальчик. И это я его убил.
В больницу меня отвезли ближайшую, нашу, при Ярде. Тюремная больница. "Мы не шьем, а штопаем", говорил всегда Джонни Блауз, тамошний хирург, но меня они зашили на совесть. Уже там меня навестил мой начальник и сказал, что хотя расследование и будет проведено, беспокоиться не о чем. Мол, это по-любому была самооборона, а еще и двое наших сотрудников убиты…
Но я-то видел его, Мэри. Маленького мальчишку с неестественно вывернутой рукой. Пистолет казался огромным, такой он был щуплый, паренек этот.
Я знаю, зря я это сделал, но только через пару дней я сбежал из госпиталя и поперся на похороны. Адрес мне дали в Ярде. Я шел с палкой, еле-еле, и очень хотел не успеть, упасть, потерять сознание. Я трусил, Мэри.
А на кладбище никого не было. Только пастор, старичок такой смешной, да мать этого паренька с двумя девчушками. И гроб уже в могиле был. Я глазам своим не поверил, думал, может, я ошибся? Гроб был совсем маленький, Мэри. Белый, узкий, из простых досок. Детский гроб.
А потом пастор дочитал молитву, и эти девчушки, совсем маленькие, подошли и бросили на крышку по комку земли. Подошли могильщики и стали забрасывать могилу. Помнишь, какая жара стояла месяц назад, Мэри? Земля была совсем сухая, спекшаяся. И ее комья стучали по крышке, как выстрелы.
А потом я хотел подойти и тоже бросить землю, хотел что-то сказать его матери, даже, кажется, начал говорить, но тут она подняла на меня глаза.
Она меня не ударила, Мэри, не обругала, не прокляла. Просто стояла и смотрела. Ничего больше я не помню. Говорят, в управление я пришел без палки и белый, как полотно. А потом Джим Бейлис хлопнул меня по плечу и сказал, что нечего так переживать из-за какого-то ублюдка… И тогда я его избил. Я этого не помню, честно говоря. Туман у меня стоял перед глазами, Мэри. И глаза той женщины.
Меня тут же отстранили и отправили в бессрочный отпуск по ранению. Начальник заступился, поэтому обошлось без скандала. Служебное расследование проводят до сих пор, но это все ерунда. Это не главное. Главное, Мэри, то, что с того самого дня я перестал спать. Только закрою глаза – и она стоит. Смотрит на меня. И земля стучит по крышке гроба. Белого, маленького. Детского гроба.
Ты вся дрожишь, Мэри? Прости. Я должен был тебе это рассказать. Вернее, не должен был вообще с тобой связываться. И приезжать не должен был. Расслабился… Дед все знает, но молчит. Я думаю, если бы у меня был хоть один шанс, он бы мне его дал. Но у меня его нет, и потому дед молчит. Это единственное, что он может для меня сделать.
Вот такая, Мэри, история…
Лягушки голосили над озером страстную кантату, луна забралась на самый верх и стала маленькой, как серебряная монетка, все вокруг стало призрачно-седым и нереальным, но Мэри этого не замечала. Она сидела, судорожно прижав кулаки к груди, и черный, мутный ужас клубился у нее в горле, мешая дышать и начисто лишая речи.
Как он может носить в себе столько боли?
Он совсем молодой парень, почти ее ровесник, но их разделяют века. Тысячелетия. Глупая беззаботная девчонка Мэри Райан, со своей глупой уверенностью, что мир прекрасен, а все люди хороши по-своему, со своей непоколебимой жизнерадостностью – и Билл Уиллингтон, взрослый мужчина, переживший страшную трагедию и сумевший выжить, не сойти с ума, не потерять человеческий облик. Держащийся из последних сил за хрупкую соломинку под названием "родной дом", усталый и загнанный, одинокий и гордый, несчастный и сильный…
Она страшно боялась сделать что-то не так.
Страшно! Она чувствовала себя неловкой и громоздкой, глупой и несуразной девчонкой. Но тишина давила, беспощадно резала уши своей звенящей пилой, и не было больше никакой возможности молчать, сидеть неподвижно, ждать, поэтому Мэри Райан протянула руку, коснулась холодных пальцев Билла, впившихся в траву, – и крепко сжала их.
Откашлялась, потому что голос отсутствовал напрочь.
– Билл?
– Уходи.
– Нет.
– Уходи, Мэри. Ты хороший, добрый человек, но я освобождаю тебя от этого бремени.
Ты не можешь помочь.
– Могу.
Он поднял огромные, обведенные черным глаза.
– Чем же, Мэри?
Она ничего не сказала. Просто закрыла глаза и поцеловала его в губы.
Почувствовала, как напряглось в немом протесте тело Билла, испугалась, что он сейчас ее оттолкнет, и поскорее обвила руками его крепкую шею, неловко, совершенно не грациозно перекатилась на коленки, потянулась к нему, прижалась.
Обняла его изо всех сил – и успокоилась.
Теперь все было правильно. Все, как надо.
Через мгновение, равное вечности, он ответил на ее поцелуй. Руки его налились теплом и силой. Он подхватил ее на руки, прижал к себе, поднял лицо к серебряной луне и тихо прошептал:
– Спасибо тебе, Господи! Зря я в Тебя столько лет не верил…
Их поцелуи становились все дольше и слаще, лягушки орали все сладострастнее, а серебро луны затопило лес и озеро, вскипело и перелилось через край, и в серебряной кипящей лаве кожа Мэри светилась, а глаза Билла горели…
Он опустился вместе со своей ношей на траву, его губы скользнули по шее Мэри, задержались на бешено бьющейся жилке, потом спустились ниже, к ключицам. Она беспокойно и нервно гладила его плечи, дрожала от нетерпения и страха, льнула к нему…
