— Нет, это вы постойте! — Африкан Гермогенович опустил фонарь и оттолкнул Витьку. — Стоять, тебе говорят! Это что? Планик, понимаешь! — Он схватил со стола разрисованный лист. — Вот вам и вещественное доказательство, граждане родители! Первое! А скоро, понимаешь, еще будут.
Глаза привыкли к резкому свету, и я разглядел за Африканом Гермогеновичем своего и Витькиного отцов и тетю Веру из 19-й квартиры.
— Ну, какое ж это доказательство, — проворчал Павел Петрович и посветил на план. — Детская мазня…
— Мазня! — воскликнул Африкан Гермогенович. — А вы посмотрите на эти кресты! Это ж ограбленные сараи. 19, 34, 66 и 73… Планомерное, понимаешь, ограбление! Уголовщина!.. А какой вы сегодня очистить собрались?
— Это неправда, — сказал я, скорее обращаясь к своему и Витькиному отцам, чем к Африкану Гермогеновичу. — Мы никого не обчищали. Мы просто играем. А план… Мы сами хотели этих жуликов поймать, для того и составили.
— А вот сейчас мы проверим, понимаешь, проверим! — Африкан Гермогенович зажег свечу, она зыбко замерцала в сильном свете фонарей. — Становитесь сюда, к столу, и не трепыхайтесь. А то буду вынужден применить физическое воздействие! Глеб Борисыч, Павел Петрович, Вера Ивановна, давайте-ка сюда поближе. Сейчас мы обследуем эту бандитскую берлогу, и вы сами, понимаешь, убедитесь в правильности моей информации.
Фонари обежали голые стены и уперлись в левый дальний угол. Там горой был свален всякий хлам: старый продавленный диван, огромная кадка из-под фикуса, поломанные полки…
Мы как-то не обращали на этот хлам внимания — лежит и лежит, места в сарае хватало. К тому же пыли там было, паутины…
Африкан Гермогенович отважно сунул руку в кадку и вытащил оттуда… две трехлитровые банки.
— Видал-миндал! — Банки тоненько звякнули в тишине. — Что я вам говорил? Вот ваши баночки, Вера Ивановна, видно, понимаешь, реализовать не успели. Глядишь, и еще кое-что найдем… — И он ловко вытащил из кадки длинную елочную гирлянду. Прямо как фокусник в цирке.
— Тима, что это такое? — Отец наклонился надо мной. — Что это? Ты же дал честное слово, Тима… ты же поклялся…
— Сами видите, что — вещественные доказательства. — Африкан Гермогенович выудил из-за дивана тонкий кривой ломик. — А вот и орудие, так сказать, ихнего производства!
Ломик был наш. Только сегодня утром отец спрашивал, не видал ли я его — зачем-то понадобился; я ответил, что не видал. Как он здесь очутился?
Павел Петрович с интересом рассматривал ломик.
— Фомка, а! Настоящая бандитская фомка. И где только выпороли?..
И тут отец наотмашь ударил меня по лицу, повернулся и вышел.
Я отлетел к стене и схватился за вспыхнувшую щеку. Я не почувствовал боли, хотя рука у отца была тяжелая. Я стерпел бы любую боль, и заплакал я не от боли, а от обиды, потому что так несправедливо со мной еще никто и никогда не поступал. Я бросился за ним, чтобы объяснить, как все случилось, чтобы он понял, что нельзя так, не разобравшись, но Павел Петрович остановил меня:
— Постой, субчик-голубчик, успеешь с козами на торг. Давай уж до конца исследуем, каких вы тут дров наломали.
А Африкан Гермогенович выставлял на середину все новые и новые банки. Из-за дивана, из кухонного столика, из-за поломанных стульев…
Кто это сделал? Неужели Афрнкан? Конечно, он, кто же еще! Рассчитался с нами за лягушек!.. Но на кой ему понадобилось стаскивать сюда столько всякого барахла? Ведь достаточно было двух-трех банок, чтоб мы на весь двор прослыли взломщиками. Это ведь опасно — одному перетаскать из разных подъездов такую кучу всякой всячины, запросто засыпаться можно… А если он был не один?.. А если это вообще не Африканова работа?..
И вдруг мне все стало безразлично. Я опустился на пол и прижался щекой к холодной бетонной стене. Африкан — не Африкан… ну вас всех к шутам! Что хотите, со мной делайте, плевать я на это хотел! Но как мог отец мне не поверить, какое он имел право? Конечно, и ломик, и банки, и вообще все это так неожиданно… Но Павел Петрович не спешит лупить Витьку и Леру! Я ж никогда не обманывал его… Вернее, не то что совсем не обманывал, а никогда не обманывал подло, чтоб от этого стало плохо кому-то другому, — разве что эти дурацкие лягушки… Отец знает, что я не жулик, не хулиган… почему он так легко, так быстро поверил? Он не должен был верить, несмотря ни на что… Если бы он верил мне всегда. Значит, он всегда мне не верил, а только притворялся! Вот если бы пришли ко мне и сказали: «Твой отец вор!» Я рассмеялся бы им в лицо и сказал, что они его с кем-то перепутали. А если бы они сказали: «Смотри, вот какая-то чужая штука, мы нашли ее у твоего отца в кармане! Теперь ты веришь, что он вор?» И я бы ответил: «Нет, не верю и никогда не поверю! Лучше поищите того, кто подсунул эту штуку отцу в карман, потому что мой отец не может быть вором. Понимаете, не может! Как не может быть изменником Родины. Или не заступиться за слабого, или солгать!» И если бы они спросили: «Почему ты так веришь ему?» — я ответил бы: «Потому что он — мой отец. Я знаю его сто лет, он не может быть подлецом!» И больше я ничего не стал бы говорить, но я не отказался бы от своих слов, даже если б меня резали на куски.
А он мне не верит… И какая разница, что там еще найдет Африкан Гермогенович, скорей бы все это кончилось, чтоб вырваться отсюда, хоть в детскую комнату милиции, хоть в тюрьму, только бы вырваться!..
За столом, на обороте Витькиного плана, так старательно вычерченного и разрисованного, Африкан Гермогенович сочинял акт или протокол, не знаю, как это называется. Кончив писать, он прочитал нам эту длинную бумагу, из которой было ясно, что мы воры, бандиты, взломщики, и только учитывая малолетний возраст, нас нужно не колесовать или сварить живьем в смоле, а всего-навсего повесить. Бумага заканчивалась огромным списком найденных вещей, кои надлежало вернуть владельцам. Нечего и говорить, что мы наотрез отказались ее подписать.
— И не надо, понимаешь, и не надо! — Африкан Гермогенович бережно свернул бумагу в трубочку. — Свидетелей достаточно. Надежные свидетели, ваши ж папаши. В милиции живо подпишете, все, как есть, выложите. А в подвал вы больше и носа не сунете, уж я, понимаешь, об этом позабочусь. Все, можете идти.
ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ
Говоря словами древнего летописца, в тот вечер в квартирах членов «тайной организации „Черная стрела“» «…сеча была зла и ужасна».
Правда, меня отец больше не трогал, даже не зашел ко мне. Зарывшись лицом в подушку, я слышал сквозь стену, как он ходил по комнате, натыкаясь па стулья. Переживал…
«Так тебе и надо! — думал я. — Хоть всю ночь расхаживай, не жалко. И вообще… вот удеру я из дому, будешь тогда знать. А что, запросто удеру! Подговорю еще Витьку, чтобы одному не так скучно было, и махнем мы куда-нибудь в Сибирь. Поступим в ремесленное, выучимся на бульдозеристов или еще на кого… не пропадем! А тем временем усатый старшина найдет настоящих жуликов, которые сараи взломали, — хотел бы я тогда на тебя посмотреть! Что ты тогда скажешь? И будет тебе так плохо, как мне сейчас, и ты здорово пожалеешь, что при всех трахнул меня по лицу. А я, как узнаю про это, тебе из Сибири телеграмму пришлю. Что, мол, я тебя прощаю, и все такое прочее. Чтоб ты не очень-то переживал… А впрочем, ни в какое нас ремесленное не примут — мало каши ели. Словят на первой же станции и пришлют домой. А как теперь дома жить? Все пальцами будут показывать: „Воры! Воры!“ Это если не посадят. А то ведь и посадить могут, вон какой протокол, или как он там называется, Африкан Гермогенович настрочил… А что — все улики налицо. Все против нас, даже злосчастный план подвала с черными крестами над ограбленными сарайчиками. Хотя, нет, посадить вроде бы не должны… Милиция — она разберется! Она не такие дела распутывала! Эх, майора бы Пронина сюда! Или комиссара Мегрэ! Тот лишь огляделся бы, подумал, закурил свою трубку и сказал: „А подать сюда Ляпкина-Тяпкина… тьфу ты, Африкана-Таракана!“ И точка. Африкан сразу раскололся бы, как орех, — спорить могу, что он в эту историю замешан! Откуда, как не от него, Африкан Гермогенович все узнал?!»
Вот так я думал, ворочаясь в кровати, а отец ходил за стеной, как заведенный, натыкаясь на стулья. И мне вдруг стало жалко его, и Витьку с Лерой, и всех наших ребят. Ну, почему так несправедливо устроен мир? Ты хочешь — как лучше, а получается — наоборот! Если бы не зашел отец, я, наверное, додумался бы до того, что и Африкана пожалел…
Отец сел на край моей кровати, как когда-то, поправил скомканное одеяло и закурил.
— Тима, расскажи мне все-все. Только по правде.
— Я хотел рассказать там, в подвале… — Я отвернулся к стене. — Но ты даже слушать меня не стал. Все равно ты мне не веришь.
— Я всегда верил тебе и очень хочу поверить сейчас… очень! Я погорячился, извини. Ну, хочешь, я завтра позову всех ребят и при них попрошу у тебя прощения?! Я сам себя презираю за то, что ударил тебя, но когда я увидел этот ломик… это же наш ломик… у меня в глазах потемнело. Что вы там все-таки делали, в подвале? Что это за маски, черепа, балахоны? Откуда там появились краденые вещи? Это ведь какой-то ужас. Я думаю, ты гуляешь где-то во дворе, и вдруг врывается Африкан Гермогенович. «Ваш сын — грабитель!» — ни больше, ни меньше. «Идемте, сейчас мы их накроем на месте преступления, будете, понимаешь, свидетелем!» Можешь представить мое состояние! И мы приходим, и — «накрываем»… Я понимаю: если ты не виноват, тебе обидно. Но ты, пожалуйста, не молчи, потому что из одной несправедливости рождается другая, а когда их становится слишком много… — Он покрутил головой и прикурил новую сигарету. — Одним словом, выкладывай все как на духу.
