«Усиленное и отчаянное сопротивление противника…
Армейская группа «Юг», сообщения о том, что близ Дубнова отражена попытка вражеского прорыва…
Под Белостоком отчаянные попытки прорыва…
Один красный полк прорвался…»
«У русских колоссальные потери в танках и самолетах, но они еще хорошо дерутся и, начиная с воскресенья, уже многому подучились»
(27 июня).
«Русские защищаются отчаянно. Русская танковая дивизия прорывает наши танковые позиции».
Тут уместно пересказать эпизод, который приводит в своей рукописи начальник личной охраны Гитлера — Раттенхубер.
Самолет с находившимся на борту офицером германских вооруженных сил, пролетая над Бельгией, потерпел аварию. Уцелевший офицер был задержан бельгийцами. При нем оказался секретный пакет с планами вторжения немецких войск во Францию через Голландию, Бельгию, Люксембург.
Бельгийцы, пишет Раттенхубер, ознакомившись с этими планами, почтительно отправили немецкого офицера в Германию вместе с его пакетом.
Этот эпизод, с удовольствием обсуждавшийся в ставке Гитлера, передает дух той «странной войны» на Западе, когда немецкая армия триумфальным маршем шествовала по Европе.
Так было тогда, а теперь иная война, по-иному приходится оплачивать свое вторжение.
«Русские сопротивляются сильнее, чем предполагалось вначале. Наши потери в людях и материальной части значительны»
(1 июля).
Он пытается найти объяснение этому «казусу»:
«Их союзником является пока еще славянское упорство, но и оно в один прекрасный день исчезнет!»
Его бросает от одного заключения к другому, прямо противоположному:
«Кажется, что сопротивление красных сломлено по всему фронту. Большевизм в настоящее время переживает тягчайший духовный и организационный кризис. Мы предпринимаем все, чтобы его усилить и ускорить».
«Мы снова за один день уничтожаем 235 русских самолетов. Если русские потеряют свой военно-воздушный флот, то они погибли. Дай бог!»
(2 июля).
Но тут же:
«В общем, происходят очень тяжелые и ожесточенные бои. О «прогулке» не может быть и речи. Красный режим мобилизовал народ. К этому прибавляется еще баснословное упрямство русских. Наши солдаты еле справляются. Но до сих пор все идет по плану. Положение не критическое, но серьезное и требует применения всех усилий.
Русские торжествуют в своих сводках. Немного громко и слишком рано. Мы выступаем против этого. Лондон помогает им расфуфыренными описаниями сражений, но мы это уже знаем из нашего похода на Запад. Это цветочки, а ягодки впереди. В США становятся все наглее. Нокс[25] произносит дерзкую речь с требованием немедленного вступления в войну»
(2 июля).
«Мы применяем также испробованные во время западного похода более сильные средства нашей пропаганды, например, распространение паники и другие».
«Теперь мы бьем в открытую рану»
(4 июля).
Еще один вид провокации:
«Мы работаем тремя секретными передатчиками, направленными против России. Тенденции: первый передатчик — троцкистский, второй — сепаратистский и третий — национально-русский»
(30 июня).
«Работа наших секретных передатчиков — образец хитрости и изощренности»
(5 июля).
Но советская пропаганда чрезвычайно беспокоит его: до сих пор немецким солдатам не приходилось быть объектом пропаганды противника.
«Большевики не из трусливых. Москва имеет более сильные радиостанции»
(27 июня).
И в самой Германии у Геббельса много хлопот: строго пресечь слушание заграничных передач. С помощью фюрера наложить запрет на всех русских писателей и композиторов.
Нет мира и среди нацистских главарей:
«Небольшой скандал в ОКВ продолжается. Вечно об одном и том же: о компетентности. Теперь к этому прибавляется еще Розенберг, который себя чувствует уже царем России.
Если мы когда-либо споткнемся, то по вопросу наших конфликтов о компетентности»
(29 июня).
«Розенберг намеревается организовать свою лавочку пропаганды один… Каждый хочет заниматься пропагандой, и чем меньше он в ней понимает, тем больше хочет».
Так кончился временный альянс его с Розенбергом. Устанавливается привычная атмосфера подсиживания, злобной ревности, доносов.
Война не разрешила жгучих вопросов, не принесла ожидаемой разрядки: на Балканах
«царит настоящий голод. В особенности в Греции. В Италии высказывают большое недовольство. Муссолини действует недостаточно энергично. В Румынии симпатии к нам заметно уменьшились. Заботы, куда ни посмотришь».
«Во Франции и Бельгии царит почти что голод. Поэтому настроение там соответственное».
Но никакие заботы, никакие войны, никакие невзгоды немецкого народа не мешают его личному благоустройству и обогащению. Помимо только что отстроенного замка в Шваненвердере, где Геббельс теперь частенько обитает, комплекса домов в Ланке, куда он также выезжает из Берлина, и других его загородных владений, в дни войны «строится новый норвежский домик. Он будет стоять в весьма идиллическом месте». «Осмотрел наш новый блокгауз, который очень красив. Блокгауз расположен в лесу и приспособлен для мирного периода, который, конечно, придет».
Для этого нужна лишь малость — одолеть русских.
«Мы должны действовать быстро, и операция на Восточном фронте не должна затянуться слишком надолго. Об этом позаботится фюрер».
Те же слова и заверения, но какая-то подточенность. Геббельс с яростью записывает в конце этой тетради:
«Англичане пытаются предпринять теперь все, чтобы использовать отсрочку своей казни. Но она, надо надеяться, не заставит себя ждать».
«Смоленск сильно бомбардируется. Все ближе к Москве».
«Мы не успокоимся, пока не добьемся падения красных… Это нам удалось в 1933 году. Удастся и теперь…
Капитуляция! Таков лозунг».
Был вечер 2 мая 1945 года
Война пришла в Берлин. Капитуляция! — не лозунг, живая реальность.
Был вечер 2 мая. Уже несколько часов, как гарнизон Берлина прекратил сопротивление. Сдача оружия, начатая в три часа дня, еще продолжалась. Площадь возле ратуши была загромождена сваленными автоматами, винтовками, пулеметами. На улицах — брошенные немецкие орудия с уткнувшимися в землю стволами. Моросил дождь.
Под триумфальной аркой Бранденбургских ворот, над которыми развевался красный флаг, брели разбитые на Волге, на Днепре, на Дунае, Висле и Одере германские части. У многих солдат на головах нелепые теперь каски. Шли измученные, обманутые, с почерневшими лицами, кто сокрушенно, сгорбившись, кто с явным облегчением, а чаще всего в состоянии полной подавленности и безразличия.
Еще не потушены пожары. Горит Берлин. Дядька-ездовой нахлестывает лошадь, и дымящаяся кухня подпрыгивает, перебираясь через завалы. На врытом в мостовую немецком танке отдыхают бойцы, сидят на башне, на стволе пушки, поют, крутят цигарки. Перекур. В Берлине кончилось сражение.
Войска под командованием маршала Жукова овладели германской столицей.
Все смешалось на этих улицах: счастье освобожденных из неволи людей, радость нашего единения, удивительные встречи. Угрюмые колонны немецких мужчин, оставляющих город, бредущих в плен. И женская тоска — им вслед.
Трагический сплав победы и поражения, торжества и расплаты, конца и начала.
* * *
Геббельса вынесли на берлинскую улицу. Нацистская форма — темные шерстяные брюки и светло-коричневый китель — вся в клочьях, в ржавых следах огня. Ветер теребит желтый галстук. Он больше всего мне запомнился, этот полуобгоревший галстук — желтая шелковая петля на черной, обугленной шее, — прихваченный круглым металлическим значком со свастикой.
Вышедший из подвалов народ Берлина смотрит на одного из главных виновников своего бедствия. Его снимают для очередного номера киножурнала и для исторической фильмотеки. Это он зажег первый книжный костер, и пламя этого костра грозным пожаром разгорелось над Германией. Имперский комиссар обороны Берлина, он подло обрекал на смерть своих сограждан, врал до последнего вздоха: «Армия Венка идет на выручку Берлина!» Вешал солдат и офицеров за то, что они отступают.
Геббельс распорядился после смерти сжечь его дотла. Но наши штурмовые отряды ворвались в рейхсканцелярию. Около Магды Геббельс лежал отвалившийся с обгорелого платья золотой партийный значок с однозначным номером и золотой портсигар с факсимиле Гитлера.
