— Что, солдат, не видал еще такого дива? Вот Калинку-малинку к майору отведем, и ты дуй с нами. Майор с тобой поговорить хочет.
Стражи порядка протащили самозабвенно заливающегося соловьем Калинку-малинку через два проходных зала и втолкнули в комнату милиции. Следом вошел и Хрипунов. В комнате за столом сидел строгий дежурный майор с повязкой. Увидев его, Калинка-малинка закричал плачущим голосом:
— Начальник! За что меня твои холуи по почкам бьют? Я никому ничего плохого не сделал. Что я, не человек? Да ты знаешь, кто я? Перед вами чемпион по фигурному катанию на льду! У меня золотая медаль! — в диком визге возгласил новоявленный чемпион.
— Ну ты и заливать, Калинка-малинка, — сказал невозмутимый майор. — Не люблю, когда мне лапшу на уши вешают. Ладно. Покажешь медаль — отпустим. Честное милицейское.
Калинка-малинка рванул свою элегантную, позаимствованную у какой-то модницы на зимний сезон покрышку, под которой обнаружилась голая, в татуировках грудь.
— Нету! — завопил он. — Стибрили, сволочи! Это они у меня медаль срезали! — бешено тыкал он пальцем в приведших его милиционеров.
— Поговори у меня! — огрызнулся старшина-усач. Снял шапку с гербом, погладил себя по плешивой голове и опять водрузил шапку на место. — Куда его, Василь Васильич?
— Куда-куда. Как будто не знаешь. На чемпионат фигурного катания. — Майор отвернулся, листал на столе какую-то папку.
Вокзальную знаменитость поволокли обратно на холодок, и он снова принялся исполнять свою прерываемую пинками программную песню. — В саду ягода-малинка моя… — затихало в глубине зала.
Майор сердечно взглянул на Хрипунова:
— Что, гвардеец, пойдешь к нам работать? Жилье дадим, зарплата твердая.
— К вам так к вам, — дал квакающее, бездумное согласие Хрипунов. Глаза у него были по-лягушачьи выпучены от недавнего зрелища и все еще не вернулись в нормальное состояние.
— Ну, тогда будь здоров. До скорой встречи. Иди, тебя на улице мотоцикл ждет. В общежитие отвезет — переночевать.
Выйдя из вокзала на улицу, Хрипунов увидел милицейский мотоцикл с коляской. Шофер в шлеме-яйце — готовый к старту космонавт.
— Лезь в люльку! — мотоциклист махнул рукой в могучей кожаной рукавице.
Хрипунов повиновался, устроясь в полулежачем положении в промерзлой коляске. Яйцеголовый дал газ, и мотоцикл помчался по ночному городу.
Город казался беспределен, как вселенная, он состоял из множества светлооконных галактик и то разряжался на широких площадях, набережных и мостах через масляно-огнистые каналы, то опять сгущался в тесных, высотно-коробчатых жилых кварталах. «Хана копытам, — подумал Хрипунов, пытаясь пошевелить окоченелыми пальцами в солдатских башмаках. — Еще пять минут такой прогулки — придется ампутировать».
Дома расступались — идущие на парад, единообразные, в суровых бетонных шинелях армейские колонны, холод нарастал, и на каждом повороте подстерегало дорожно-транспортное происшествие, обещая превратить двоих седоков в кумачовую кляксу на тротуаре.
Стоп! Мотоцикл замер у протяженного угрюмого здания в десять этажей. Окна голые, без занавесок, блестели лампами и все, как одно, смотрели на Хрипунова, ошеломляя его своей грозной, вызывающей незадернутостью. Мотоциклист тоже, как бы завороженный, с большим любопытством взирал на дом, задрав яйцевидную голову.
— Чего это сегодня в общаге так тихо? Перерезали они там все друг друга, что ли? — проговорил он озадаченно. — Как сюда подъезжаю — так обязательно с этажей кого-нибудь выкидывают. В день получки сюда ближе чем на сто метров и не суйся. Тут такой человекопад к вечеру начинается — сохрани меня боже и мое родное министерство внутренних дел! Валятся ребятки со всех этажей, от первого до десятого. Тут специально ограждения с красными флажками вокруг здания ставят — чтобы прохожие не пострадали, два вахтера в свистки свистят, предупреждают граждан, чтобы обходили опасное место. И машины скорой помощи дежурят всю ночь на подхвате. А сегодня что-то очень уж тихо, — повторил в недоумении мотоциклист. — Ох, чует мое сердце, не к добру это!..
Дверь парадной зевала настежь, как разинутый в столбняке рот. Мотоциклист повел Хрипунова внутрь общежития и вверх по лестнице. На ступенях попадались интересные вещи: пуговицы, кокарды, фуражки без козырьков, черствые, заплесневелые огрызки, а то и даже целые батоны, окурки, резинки презервативов. Мотоциклист брезгливо отшвыривал их носком сапога. На полушубке у него медно поблескивали широкие лычки старшего сержанта.
— Никакого проку от уборщиц, — проворчал он. — Казалось бы — самых страхолюдных берем, все равно наши жеребцы к себе в комнаты затащат, так что потом неделями не отыскать.
Сверху раздался отчаянный визг, борьба, что-то с шумом рухнуло. Хрипунов и сержант-мотоциклист шарахнулись по сторонам лестницы. Между ними пролетела, оседлав швабру, девушка: в чем мать родила, на лоб нахлобучена милицейская фуражка, козырек закрывал все лицо. Девушку догоняло, грохоча по ступеням, большое цинковое ведро.
— Убью, стерва! — кричал с площадки разъяренный мужской голос. — Часок поспать не даст после дежурства, швабра проклятая! Совсем заездила!..
Голос умолк, хлопнула дверь. Сержант-мотоциклист постоял, подумал, в недоумении почесал затылок.
— Что-то я ее раньше здесь не видел. Новенькая, должно быть, — предположил он.
Поднявшись на площадку, сержант опять остановился, сняв шлем, почесал красный, морщинистый лоб.
— Куда же тебя, солдат, на ночь поместить, чтобы ты у меня дожил до утра целый и невредимый? — размышлял он вслух. — Я-то с тобой тут, понимаешь, не могу. У меня семья, дети. Сын первый год в школу пошел. А двоек уже нахватал, как собака блох. Такой, я тебе скажу, говнюк. Завтра утречком я за тобой заеду, в контору нашу повезу оформляться. Только вот куда ж тебя тут переночевать устроить?..
Сержант все еще чесал свой многомудрый лоб, когда дверь из коридора распахнулась, брякнув о косяк от крепкого ножного удара, и на площадку вывалились три веселых милиционера в смешанной форме одежды. Один держал на плече гитару, как будто дубину. Гитарист этот, капля в каплю — Сенька Погребняк, корешок хрипуновский.
— Игореха! Ты, что ли? — изумился Погребняк.
— А то кто ж? Вот пришел посмотреть — как ты тут живешь.
Погребняк передал гитару стоявшему рядом с ним милиционеру и бросился обнимать друга.
Эх, Игореха, счастье моей поросячьей жизни! Теперь мы с тобой в пару в патруль будем ходить…
Сержант-мотоциклист, сложив ладони, любовался встрече двух боевых друзей-товарищей, лицо у него сияло, как начищенный к строевому смотру сапог.
— Вот и ладушки, — проговорил он умильно. — Сдаю, так сказать, с рук на руки на сохранение, чтоб к утру цел-невредим в наличности был по первому предъявлению. Бумажку надо будет заполнить, контрактик подписать на три годика.
— Не волнуйся, Столбов, — потрепал сержанта по плечу Погребняк. — У меня как в ломбарде. Волос с головы не упадет. А ты к семье катись, сынка нянчить. Пусть он тебя за нос потаскает, козла старого.
Столбов пошел вниз по лестнице, но его все-таки мучило беспокойство, и он еще два раза оглянулся на оставленную компанию, прежде чем исчез из вида.
— Айда ко мне! Обмоем событие! Игореха, кореш мой незабвенный! — кричал разгоряченный Сенька Погребняк, таща Хрипунова по зашарпанному коридору.
В комнате, обклеенной мрачновато-полосатыми обоями — четыре койки вдоль стен, на постели наспех кинуты мятые покрывала-попоны. С потолка свешивается, даруя уютное сороковаттное освещение, лупоглазая лампочка в оригинальном абажуре, устроенном из старой милицейской фуражки. В углу у дверей шкаф, задубелый ветеран с девяностолетним стажем службы, весь сверху донизу покрытый ножевыми шрамами, пулевыми отверстиями и вмятинами от неизвестных твердых предметов. От шкафа до шпингалета на окне через все помещение протянута бельевая веревка с гирляндой непросушенных, пахучих, как протухшая рыба, носков. Посередине — застеленный газетами стол, полбуханки хлеба, изуверски, в рваных зубцах вскрытая «килька в томате», три стакана.
— Переселенность у нас, — пожаловался Погребняк, усаживая Хрипунова за стол. Сдвинул локтем все, что на столе, освободив место для трапезы. — Но ты, Игореха, не бери в голову. Не твоя это забота. Койка тебе здесь законно будет. Выкинем одного дундука в окно — только и всего. — Погребняк подошел к одной из коек, пошарил в наволочке подушки, словно искал щуку в бредне. — Есть голубушка! — обрадованно закричал он, вытаскивая бутылку водки. Подбрасывал ее и целовал то в один стеклянный бок, то в другой.
— Не нашли тебя, кровиночку мою, поганцы сивобрюхие! — приговаривал Погребняк вне себя от радости, поставил бутылку на стол.
— Вот мы тебя сейчас и приласкаем, светик ты мой ненаглядный.
