В определенном смысле и Соединенные Штаты, и Советский Союз — да и весь мир в той или иной степени — сформировались в результате политики холодной войны.
Я не собираюсь спорить о том, кто в ней виновен. Скажу лишь, что не принимаю черно-белую мифологию прошлого, да и отчасти сегодняшнего дня — мол, во всем виноват «глобальный империалистический заговор» или «всемирный коммунистический заговор». То, о чем пишу я, относится к последствиям нашего враждебного, биполярного мира, который и есть порождение холодной войны.
Нет страны, нет нации, которая могла бы вести войну без того, чтобы она оставила глубокий след в психике народа. Война — это враги, борьба не на жизнь, а на смерть, это жесткость взгляда, который не признает оттенков. Пусть в том или ином обществе существуют демократические свободы, инакомыслие, публично задаваемые вопросы по поводу политики правительства — они отходят на второй, а то и на двадцать второй план, когда речь идет о выживании, о том, быть или не быть.
«Холодная война» — точно найденное название. К ней относится абсолютно все, что уже было сказано мной. Но в отличие от всех «горячих» войн современности, «холодная» длилась сорок лет.
В Советском Союзе только начинают понимать всю пагубность влияния на страну и народ четырех десятилетий холодной войны, последствия этого напряжения. Можно определенно сказать, что эта «война» питала наихудшие склонности советского общества, давала козыри наиболее репрессивным, если не параноидальным элементам, по сути дела исключая развитие гуманистических, демократических принципов, на которых основана философия социализма и коммунизма. Она, эта «война», заткнула рты тем, кто мог спросить, куда идет страна. Любой вопрос, любые сомнения, любая критика расценивались как «пособничество врагу». Учитывая реалии нашего биполярного мира, подобное обвинение не было полностью лишено истины. Наша экономика, наши средства массовой информации, наше образование, даже наши основные общественные принципы и ценности — все они так или иначе подверглись искажению в результате нескончаемой политической войны с Западом. Советская внешняя политика, декларировшая справедливость, уважение международных норм, строилась на «реальной» политике холодной войны. Это привело к тому, что можно было бы назвать квазиколониальной практикой Восточной Европы, когда маленькие страны рассматривались как пешки в шахматной игре супердержав. Можно без преувеличения сказать: результаты всего этого как внутри страны, так и за ее рубежами катастрофические. Нет ничего странного в том, что, пытаясь справиться с этими катастрофами, с той психологией, которая их породила, нам приходится переосмысливать суть всей холодной войны.
Полагаю, что холодная война отразилась на Соединенных Штатах точно так же; приведенный выше абзац вполне актуален и в отношении Америки — пусть и с минимальной редактурой. Но Америка намного богаче, намного сильнее, что позволило ей в большей степени самортизировать, свести на нет часть того, что совершила холодная война. Правда, далеко не все. Америке еще предстоит справиться с теми ранами, которые эта война нанесла качеству жизни, традициям гуманизма, демократическим ценностям.
Не будь холодной войны, наступила бы эра МакКарти, которая по сей день определяет то, что называется «пределами политических дебатов». Погибли бы тридцать пять тысяч американцев в Корее да еще пятьдесят тысяч во Вьетнаме, не говоря о двух миллионах вьетнамцев? Получили бы американскую поддержку такие мерзкие диктаторы, как Маркос, Франко, Сомоса, Пиночет? Вряд ли.
Когда мы еще жили в Нью-Йорке, президент Труман подписал закон, в преамбуле к которому было сказано, что каждый американец имеет право на приемлемое жилье. Четыре десятилетия спустя есть ощущение, что до реализации этого важнейшего права еще очень и очень далеко. Знаменитая Война с Бедностью, объявленная президентом Линдоном Джонсоном, пала жертвой другой войны — холодной. Грязь и нищета городских трущоб, постепенный развал системы школьного образования, резкий рост наркомании — разве это не противоречит исконным американским представлениям о порядочности? Всего этого не было бы, с этим не мирились бы, если бы не десятилетия военных расходов да принятие обществом истины, что глобальная борьба с коммунизмом важнее удовлетворения жизненных потребностей рядового американца.
Невозможно не прийти к выводу — если, конечно, оценивать справедливо, — что холодная война слишком дорого обошлась и Соединенным Штатам, и Советскому Союзу не только в экономическом плане, но и в моральном.
Я не без тревоги обнаружил немалое сходство между догорбачевским стилем руководства в СССР и тем, который наблюдал в Америке Рейгана. Схожие агрессивность, высокомерие, безграмотность. То, что обе системы сумели выжить до сих пор, несмотря на качество руководства, скорее свидетельство их живучести.
Мы видим и слышим лишь то, что хотим видеть и слышать, фильтруя то, что противоречит нашим убеждениям и взглядам. Когда американские правые попадают в Советский Союз, они повсюду обнаруживают признаки подавления народа тоталитарным режимом. Американские левые находят прямо противоположное. Советские туристы, посещающие Америку с мыслью об эмиграции, видят общество всеобщего благоденствия, другие же — бездомных и нищих. Каждым управляет его предвзятость. И я не исключение. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, насколько подозрительно мое утверждение, будто я приехал в Америку не для того, чтобы найти там подкрепление моим политическим убеждениям. Тем не менее это так. Столкнувшись с бедностью в столь богатой Америке, увидев ужасающую нищету, существующую бок о бок с неслыханной роскошью, я не потираю руки от удовлетворения.
Мое возвращение было сладко-горьким.
Сладость в том, что я вернулся. Вернулся в собственное детство. Стоял у дома номер двадцать четыре по восточной Десятой улице, смотрел на окна второго и третьего этажей и вновь видел, словно отмотав киноленту собственной жизни на сорок лет, всех нас — мать и отца, моего любимого пса Жука, моего маленького брата Павлика, мою обожаемую Джулию — и проживал жизнь столь далекую теперь от меня, будто ее никогда и не было. Сладость также — в звучавшем вокруг меня нью-йоркском говоре, в том, чтобы купить и съесть пару «френков со всеми делами» (так в Нью-Йорке — и только там — называют горячие сосиски, уложенные в белые продолговатые булочки с горчицей, жареным луком, кислой капустой, маринованными огурчиками и еще бог знает с чем), в возможности пробежаться в Центральном парке, притормозив по пути, чтобы послушать двух скрипачей, исполняющих двойной концерт Вивальди; сладость — в посещении бейсбольной игры на Янкистедиум, и в том, чтобы посидеть на ступеньках собора Святого Патрика, а потом, уже на другой стороне Пятой авеню, поглазеть на любителей фигурного катания на искусственном катке «Рокфеллер Плаза». Сладости было хоть отбавляй, не пересказать сколько, и она переполняла сердце до самых краев… Сладость Фултоновского рыбного рынка, от которого несло за версту, но запах которого кружил мне голову сильнее, чем «Опиум», «Пуазон» или «Шанель № 5». Фултоновский рыбный рынок с его орущими чайками, мачтами кораблей, пакгаузами, ресторанчиками, брусчаткой и миллионом других вещей, не значащих ровным счетом ничего ни для кого, кроме человека, который приходил сюда в двенадцать лет, приходил с подаренным ему на день рождения фотоаппаратом фирмы «Кодак» и проводил здесь долгие часы. Здесь, думал он, пришвартовывались пиратские корабли, отсюда уплывали лихие капитаны-китобои — уплывали приключениям навстречу, вдыхая просоленный океанский ветер, и сюда возвращались, оплыв полмира, изящные трехмачтовые шхуны.
