И он услышал рев заветника:
– Нет, будь ты проклят! НЕ-ЕТ!!!
И вой, не похожий ни на что из того, что императору доводилось слышать прежде, – точно тысячу волков сжигали заживо. Шлепок мяса о камень…
Ксерий поднялся на ноги, цепляясь за стену, но ничего не увидел: его стеной обступили эотские гвардейцы. Жаровни потухли, и в комнате сделалось темно, очень темно. Колдун Завета все орал и бранился.
– Довольно, заветник! – взревел Кемемкетри.
– Самодовольный, неблагодарный, сраный идиот! Ты понятия не имеешь, что ты наделал!
– Я спас императора!!!
И Ксерий подумал: «Я спасен…» Он выбрался из-за спин гвардейцев, вышел на середину комнаты. Дым. Вонь жареной свинины.
Колдун Завета опустился на колени над обугленным телом Скеаоса, схватил обгоревшие плечи, встряхнул – голова безвольно мотнулась.
– Что ты такое? – рявкнул он. – Отвечай!
Из-под опаленной, почерневшей кожи сверкнули белым глаза Скеаоса. Глаза смеялись, смеялись над разъяренным колдуном.
– Ты первый, Чигра, – прохрипел Скеаос – жуткий шепот, идущий ниоткуда. – Ты же будешь и последним…
То, что произошло после этого, снилось потом Ксерию до конца его дней – а дни эти были недолгими. Лицо Скеаоса растянулось, словно он хотел набрать побольше воздуху, и сложилось, точно паучьи лапки, плотно охватившие холодное брюшко. Двенадцать паучьих лапок, каждая с маленьким острым коготком, расцепились и раскрылись, обнажив не прикрытые губами зубы и глаза без век на том месте, где следовало быть лицу. Точно длинные женские пальцы, они охватили голову ошеломленного колдуна Завета и принялись давить.
Человек завопил от боли.
Ксерий стоял, не в силах шевельнуться, и смотрел на это, точно завороженный.
Но тут адская голова отвалилась и покатилась по полу, точно дыня, беспомощно дрыгая лапками. Конфас с окровавленным мечом подошел к ней, постоял, опустив меч, и посмотрел остекленевшими глазами на дядю.
– Мерзость какая, – сказал он и утер кровь с лица. Колдун Завета тем временем, кряхтя, поднялся на ноги.
Обвел взглядом ошеломленные лица и, ни слова не говоря, направился к выходу. Кемемкетри преградил ему путь.
Друз Ахкеймион оглянулся на Ксерия. Взгляд его снова сделался живым и внимательным. По щекам у него струилась кровь.
– Я ухожу, – сказал он без лишних церемоний.
– Ну, уходи, – сказал Ксерий и кивнул великому магистру.
Когда адепт вышел из комнаты, Конфас взглянул на Ксерия вопросительно. «Разумно ли это?» – говорил его взгляд.
– Он бы принялся пересказывать нам мифы, Конфас. Про Древний Север, про возвращение Мога. Что еще он может сказать?
– После всего произошедшего, – возразил Конфас, – к нему, возможно, стоило бы прислушаться.
– Безумные события – еще не повод верить безумцам, Конфас.
Император взглянул на Кемемкетри и понял по лицу старика, что тот пришел к тем же выводам, что и он сам. В этой комнате Правда все же выплыла наружу. Ужас сменился ликованием. «Я выжил!»
Интрига. Великая Игра – бенджука, в которой играют человеческими сердцами и живыми душами. Было ли такое время, когда он не участвовал в игре? За много лет Ксерий научился тому, что играть, не ведая замыслов соперника, можно лишь до определенного момента. Вся штука в том, чтобы опередить соперника. Рано или поздно этот момент наступит, и если тебе удастся вынудить соперника раскрыть карты раньше, чем он собирался, то ты выживешь и все узнаешь. И вот этот момент пришел. Он выжил. И теперь он все знает.
Заветник сам все сказал: это колдовство иной природы. Незримое для Немногих. Вот и ответ. Теперь Ксерий знал источник этого безумного предательства.
Колдуны-жрецы фаним. Кишаурим.
Старый враг. Но в этом темном мире старым врагам бывают только рады. Однако племяннику Ксерий ничего не сказал: ему хотелось вволю насладиться этим редким случаем, когда прозорливость племянника уступила его собственной.
Ксерий подошел к месту побоища, взглянул на нелепую фигуру Гаэнкельти. Мертв.
– Цена за сведения уплачена, – бесстрастно сказал он, – и мы не обеднели.
– Быть может, – ответил Конфас, нахмурившись, – однако мы по-прежнему в долгах.
«Прямо как матушка!» — подумал Ксерий.
Широкие улицы и сырые переулки лагеря Священного воинства звенели криками, кишели факелами. Тут царило буйное, праздничное веселье. Придерживая ремень своей сумки, Эсменет проталкивалась вперед между высоких, еле видимых во мраке солдат. Она видела, как сжигали на костре портрет императора. Как двое мужчин дубасили третьего в проходе между палатками. Многие преклоняли колени, поодиночке и группами, рыдали, пели, читали молитвы. Другие плясали под хриплое пение двойной флейты или жалобное треньканье нильнамешской арфы. И пили – пили все. Она видела, как высоченный туньер свалил быка ударом своего боевого топора и швырнул его отрубленную голову в огонь на импровизированном алтаре. Глаза быка почему-то напомнили ей Сарцелла: темные, с длинными ресницами и удивительно ненастоящие, как будто стеклянные.
Сарцелл рано лег спать – сказал, что им надо выспаться перед тем, как завтра сниматься с места. Эсменет лежала рядом с ним, ощущая жар его широкой спины, дожидаясь, пока его дыхание не переменится, сделавшись ровным и неглубоким. Убедившись, что Сарцелл крепко спит, Эсменет тихонько соскользнула с ложа и стала собирать самое необходимое.
Ночь была жаркая и душная, во влажном воздухе отовсюду доносились праздничные вопли. Эсменет улыбнулась величию того, что ей предстояло, вскинула на плечо свое имущество и вышла в ночь.
Теперь она брела где-то в самой гуще лагеря, пробираясь сквозь толпу. Время от времени она останавливалась, разыскивая Анциллинские ворота Момемна.
Пройти через ликующее воинство было не так-то просто. Ее то и дело хватали без предупреждения. Большинство просто с хохотом подбрасывали ее в воздух и забывали о ней в тот же миг, как ставили ее на ноги, но некоторые, понаглее, в особенности норсирайцы, пытались ее лапать или лезли целоваться. Один, тидонец с ребяческим лицом, на целую ладонь выше даже Сарцелла, оказался особенно прилипчивым. Он без труда подхватил ее на руки и завопил: «Тусфера! Тусфера!» Эсменет вырывалась и гневно смотрела на него, но он только смеялся и крепче прижимал ее к своему доспеху. Она скривилась – жутко все-таки смотреть в глаза человеку, который не обращает внимания ни на твой страх, ни на твой гнев. Она толкала его в грудь, а он хохотал, как отец, играющий с упирающейся дочкой.
– Нет! – бросила она, почувствовав, как неуклюжая рука лезет ей между ног.
– Тусфера! – радостно крикнул тидонец.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
