Неприятель появился… приблизился. Размахивая черным флагом, подполковник бросился в атаку. Последовало смятение. В тревоге я ждал сигнала; но сигнала не было. Ненавистная Дроуви в очках не только не пала, но, как мне показалось, накинула подполковнику на голову его противозаконное знамя и принялась тузить его зонтиком. Та, что в сиреневой шляпке, тоже проявляла чудеса храбрости и колотила его кулаками по спине. Убедившись, что на этот раз все потеряно, я ринулся в отчаянный рукопашный бой и пробился на дорожку. Свернув на заднюю тропинку, я, к счастью, никого не встретил и без помехи прибыл на место.
Будто целый век прошел, пока подполковник прибежал ко мне. Он ходил к портному, чтобы тот зашил дырки на его штанах, и объяснил наше поражение тем, что ненавистная Дроуви отказалась пасть. Поняв, как она упряма, он сказал ей: «Умри, малодушная!» — но увидел, что она глуха к доводам разума — в этом случае, как и в других.
На другой день моя цветущая жена вместе с женой подполковника пришла в танцевальную школу. Как! Неужели она отвернулась от меня? Ха! Вот именно. С упреком во взоре она сунула мне в руку клочок бумажки и пошла танцевать с другим кавалером. На бумажке было написано карандашом: «Боже! Смогу ли я написать это слово? Неужели мой супруг… трутень?»
Я прямо остолбенел, голова моя пылала, и я старался угадать, какой клеветник пустил слух, что мой род происходит от вышеупомянутого неблагородного насекомого. Тщетны были мои старания. Когда танцы кончились, я шепотом вызвал подполковника в раздевальню и показал ему записку.
— Тут один слог лишний, — произнес он, мрачно сморщив лоб.
— Ха! Как это лишний? — спросил я.
— Она спрашивает, может ли она написать это слово. Выходит, что нет; видишь — не смогла и вместо него написала другое, — сказал подполковник, ткнув пальцем в строчку.
— Какое же слово она хотела написать? — спросил я.
— Трус-с-с, — зашипел мне в ухо пират-подполковник, возвращая записку.
Тут я понял, что или мне всю жизнь придется бродить по земле заклейменным мальчиком — то есть человеком, — или я обязан восстановить свою честь и потребовать, чтобы меня судили военным судом. Подполковник признал мое право на суд. Трудновато оказалось собрать судей, потому что тетка французского императора не захотела отпустить его из дому. А он был председатель суда. Но не успели мы назначить ему заместителя, как сам председатель сбежал от тетки, перелез через стену заднего двора и вернулся к нам самодержавным монархом.
Суд состоялся на лужайке у пруда. Я узнал в одном адмирале из числа судей своего самого заклятого врага. Однажды он так ругался из-за кокосового ореха, что я не вытерпел; однако я был уверен в своей невиновности и к тому же президент Соединенных Штатов (сидевший рядом с ним) еще не вернул мне моего ножа, поэтому я собрался с духом и приготовился к тяжкому испытанию.
Торжественное это было зрелище, наш суд! Меня привели два палача в передниках наизнанку. Под зонтиком стояла моя жена, опираясь на жену пирата-подполковника. Председатель призвал к порядку одну маленькую прапорщицу за то, что она хихикала, когда дело шло о жизни и смерти, а потом велел мне признаться: трус я или не трус, виновен или не виновен? Я заявил твердым голосом: «Не трус и не виновен» (маленькую прапорщицу председатель снова призвал к порядку за нехорошее поведение, а она взбунтовалась, покинула суд и принялась кидаться камнями).
Мой непреклонный враг, адмирал, поддерживал обвинение против меня. Вызвали жену подполковника подтвердить, что во время схватки я стоял за угловым фонарным столбом. До чего тяжело мне было слушать, как моя собственная жена дает свидетельские показания по тому же вопросу. Меня могли бы избавить от этого, но адмирал знал, чем меня уязвить. Молчи, душа! Ничего! Потом вызвали подполковника давать свидетельские показания.
Я с нетерпением ждал этой минуты, потому что это был поворотный пункт моего дела. Оттолкнув своих стражей — им вовсе незачем было держать меня, дуракам этаким, пока меня не признали виновным, — я спросил подполковника, в чем, по его мнению, первый долг солдата. Он еще не успел ответить, как вдруг президент Соединенных Штатов встал и заявил суду, что мой враг адмирал произнес слово «храбрость»; а ведь подсказывать свидетелю нечестно. Председатель суда немедленно приказал набить адмиралу рот листьями и связать его веревкой. Заседание еще не возобновилось, а я уже с удовлетворением увидел, как приговор привели в исполнение.
Тогда я вынул из кармана штанов бумагу и спросил:
— Как по-вашему, подполковник Редфорт, в чем первый долг солдата? В повиновении?
— Именно, — ответил подполковник.
— А эта бумага, взгляните на нее, пожалуйста, написана вашей рукой?
— Именно, — ответил подполковник.
— Это военный план?
— Именно, — ответил подполковник.
— План сражения?
— Совершенно верно, — ответил подполковник.
— Последнего сражения?
— Последнего сражения.
— Будьте добры описать его, а потом вручить председателю суда.
То была минута моего торжества, и, начиная с нее, мои страдания и грозившие мне опасности кончились. Суд встал и запрыгал, убедившись, что я в точности исполнял приказы. Мой враг — адмирал, хоть он и был в наморднике, оказался настолько злобным, что предложил считать меня обесчещенным за то, что я бежал с поля битвы. Но ведь сам подполковник тоже сбежал, поэтому он поклялся словом и честью пирата, что, когда все потеряно, бежать с поля битвы можно, и это вовсе не позор. Меня уже собирались признать «не трусом и невиновным», а мою цветущую жену собирались публично вернуть в мои объятия, как вдруг непредвиденное обстоятельство расстроило общее ликование. Это была не кто иная, как тетка французского императора, — она вцепилась ему в волосы. Заседание прервалось, и суд бросился бежать врассыпную.
На второй день после суда, когда серебряные лучи месяца еще не коснулись земли, а вечерние тени уже начали на нее падать, можно было различить четыре фигуры, которые медленно двигались к плакучей иве на берегу пруда — опустевшей арене позавчерашних мук и побед. Подойдя поближе и присмотревшись опытным глазом, можно было узнать в этих фигурах пирата-подполковника с молодой женой и позавчерашнего доблестного узника с молодой женой.
На прекрасных лицах наших нимф отражалось уныние. Все четверо несколько минут молча сидели на траве, прислонившись к иве, и наконец жена подполковника сказала, надув губы:
— Не стоит больше воображать, и лучше нам все это бросить.
— Ха! — воскликнул пират. — Воображать?
— Перестань! Ты меня огорчаешь! — отозвалась его жена.
Очаровательная жена Тинклинга повторила это неслыханное заявление. Оба воина обменялись мрачными взглядами.
— Если взрослые не желают делать того, что следует, — сказала жена пирата-подполковника, — и всегда берут над нами верх, какой толк от того, что мы будем воображать?
— Нам же хуже, — вставила жена Тинклинга.
— Ты отлично знаешь, — продолжала жена подполковника, — что мисс Дроуви ни за что бы не захотела пасть. Ты сам на это жаловался. Ты знаешь, как позорно окончился военный суд. А наш брак — разве мои родные его признают?
— А разве мои родные признают наш брак? — сказала жена Тинклинга.
Оба воина снова обменялись мрачными взглядами.
— Уж если тебе велели убираться вон, — сказала жена подполковника, — так можешь сколько угодно стучать в дверь и требовать меня, все равно тебя выдерут за уши, за волосы или за нос!
— А если ты будешь настойчиво звонить в колокольчик и требовать меня, — сказала жена Тинклинга этому джентльмену, — тебя закидают всякой дрянью из того окна, что над дверью, или обольют водой из садовой кишки.
— А у вас дома будет не лучше, — продолжала жена подполковника. — Вас отправят спать или придумают еще что-нибудь столь же унизительное. И потом, как вы добудете деньги, чтобы нас кормить?
— Грабежом! — мужественно ответил пират-подполковник.
Но его жена возразила:
— А если взрослые не захотят, чтобы их грабили?
— Тогда, — сказал подполковник, — они заплатят своей кровью.
— А если они не захотят, — возразила его жена, — и не станут платить ни своей кровью и ни еще чем-нибудь?
Наступило мрачное молчание.
— Так, значит, ты больше не любишь меня, Элис? — спросил подполковник.
— Редфорт! Я навеки твоя, — ответила его жена.
— Так, значит, ты больше не любишь меня, Нетти? — спросил пишущий эти строки.
— Тинклинг! Я навеки твоя, — ответила моя жена.
Мы все четверо расцеловались. Да не поймут меня превратно непостоянные сердца. Подполковник поцеловал свою жену, а я свою. Но ведь дважды два — четыре.
