с разинутым ртом дивился тому, как молниеносно последовало возмездие. Опомнившись и оглядевшись по сторонам, он увидел, что остальные потрясены не меньше его самого. Все собравшиеся вокруг люди были храмовниками, монахами, и считали недопустимым такое насилие по отношению к другому брату-храмовнику. Словесные оскорбления — одно, хоть они и не приветствовались, но поднять руку на брата означало грубо нарушить устав ордена и поставить под угрозу спасение своей бессмертной души.
Все видели, что сэр Александр Синклер оборонялся: сперва его оскорбляли, потом на него попытались напасть. Он ответил лишь на открытое и недвусмысленное повторное нападение, но люди заметили, каким мгновенным и резким оказался этот ответ.
На сей раз никто не мешал двум родственникам продолжить путь к коновязи.
Алек и Андре не обменялись и парой слов, пока не сели на коней и не поехали в сторону дюн, что виднелись к юго-востоку от осадных позиций. Наконец они очутились достаточно близко от этих позиций, чтобы не опасаться сарацинских разъездов, но достаточно далеко, чтобы можно было говорить свободно.
— Почему вас так не любят? — требовательно спросил тогда Андре.
На миг Сен-Клеру показалось, что кузен не собирается отвечать. Алек молча огляделся по сторонам, выбирая место, где они смогут перекусить.
— Вот здесь подходящее местечко, — пробормотал он себе под нос.
Спешившись, Синклер потопал ногами, чтобы сделать углубление в склоне дюны, и удобно расположился на этом песчаном сиденье. Когда Андре последовал его примеру, Алек встал, направился к своему коню и вернулся с несколькими свёртками.
На скатерти, которую Синклер расстелил на песке между собой и кузеном, появились на удивление свежий хлеб, нарезанное холодное мясо — с виду козлятина или ягнятина, — щепотка соли, маленький горшочек с оливками в пряном масле и фляга с водой.
— Они не любят меня, потому что боятся, — в конце концов проговорил Синклер. — Боятся того, что я мог сделать. Боятся того, что я мог узнать, того, что я уже знаю, и даже того, чего не знаю. В чём у них нет недостатка, так это в страхах.
— Но они же монахи, Алек, божьи люди.
Кузен скептически покосился на Андре, и тот вспыхнул, вспомнив их недавний разговор.
— Ладно, вы понимаете, что я имею в виду. Они должны были проявить понимание, а не сомневаться в своём брате из-за каких-то слухов...
Алек воззрился на Сен-Клера в неподдельном изумлении.
— Вот первая откровенная глупость, кузен, которую я услышал от тебя с тех пор, как ты тут объявился. «Они должны были проявить понимание»! Да откуда ему взяться, этому пониманию? У них нет ни возможности, ни желания учиться чему-то новому, да и учить их некому. Эти люди, Андре, только называются монахами, ты и сам знаешь. Слишком уж они далеки от того, что должно быть свойственно божьему человеку. Поэтому всё их так называемое монашество сводится к обязательному присутствию на дневных и ночных богослужениях, да ещё к нескончаемому бормотанию «Paternoster» в перерывах между ними. Многие из них искренне верят, что можно заслужить вечное спасение, убивая как можно больше мусульман да читая «Pater» сто пятьдесят раз на дню, хотя в большинстве своём они не умеют считать. Как может человек, не умеющий считать, проследить за тем, повторил ли он молитву сто пятьдесят раз? Ответ: это невозможно. Поэтому монах просто читает без остановки, предпочитая повторить молитву несколько лишних раз, чем не набрать нужного числа и совершить, тем самым ужасный грех. Андре, это простые, невежественные, лишённые воображения люди. Они верят тому, чему их научили верить, ведут себя так, как им велели себя вести. И все они совершенно убеждены, что в их голове не может родиться ни одной мало-мальски ценной мысли. Они считают, что мысли и мнения, так же как приказы и наставления, исходят свыше, из неких недоступных их понятию эмпиреев. А потому внимают сказанному, ведут себя сообразно услышанному и не дерзают даже задаться вопросом — а верны ли спущенные сверху указания. Ну а когда им говорят, что я упрям, что я придерживаюсь воззрений, идущих вразрез с воззрениями ордена, — и в то же время они видят, что я почему-то избегаю положенного наказания, — это сеет смятение в их умах. А смятение порождает страх и панику.
— Итак, они оскорбляют вас вместо того, чтобы молча пораскинуть мозгами и, может быть, признать вашу правоту?
— Да, что-то в этом роде.
— Тогда расскажите мне про мусульман. Что всех так смущает в вашем отношении к мусульманам?
Алек Синклер кивнул, но ответил не сразу. Сперва он занялся трапезой и не проронил ни слова, пока не насытился и не запил еду водой из фляги. Андре, закончивший есть одновременно с кузеном, откинулся назад на песчаном сиденье и скрестил руки на груди.
— Прекрасно подкрепился. Спасибо. Так вы ответите мне?
— Конечно. Я считаю мусульман такими же людьми, как и мы. Людьми с такими же потребностями, желаниями, обязанностями и повинностями, хотя повинности эти толкуются по-разному.
— Ну, это вы уже говорили. Но подобные убеждения вряд ли могли вызвать такую озабоченность, какую я замечаю на лицах иных наших собратьев, когда они смотрят на вас.
Синклер снова кивнул.
— Тогда сделай следующий шаг.
— Я не понимаю, о чём вы. Какой шаг, куда?
— У меня такая поговорка. Надо подняться над обыденным мышлением простых людей и взглянуть на дело под другим углом. Это облегчит понимание некоторых вещей. Прошло уже дней десять с тех пор, как я ушёл из лагеря христиан... А если быть точным, около двадцати.
Синклер потянулся, снял шлем, ослабил тугие завязки, удерживавшие на месте кольчужный капюшон, откинул его и яростно почесал стриженый затылок. Потом потянулся, поёрзал на песке, устраиваясь поудобнее, откинулся назад и сцепил руки на затылке.
— О, так гораздо лучше. Теперь продолжим. Я занимал в ордене Сиона не очень высокое положение, не выше, чем ты сейчас. Но я кое-что
