2) Сорокин пародирует популярную национал-патриотическую мифологию, наиболее выпукло представленную романом Александра Проханова «Господин Гексоген», вышедшим в издательстве «Ad Marginem» в том же 2001 году, что и «Леёд». Как доказывает Марина Аптекман, в «ледяных» романах Сорокин нарисовал тот самый «жидомасонский заговор», о котором так долго говорили русские националисты. Доказательством пародийности для исследовательницы становится то, что сорокинские «заговорщики» оказываются куда ближе к арийскому идеалу (блондины с голубыми глазами), чем к еврейскому; сотрудничая с ЧК и НКВД, они не брезгуют и дружбой с гестапо[960]. Слабость этой концепции, на мой взгляд, в том, что сорокинский миф об избранной расе похож не только на русскую националистическую идеологию, но и на любую теорию заговора, как и на любую версию мессианства — русского, немецкого или еврейского, христианского, мусульманского или коммунистического.
Может быть, в создании такой метапародии на философии социального, национального и религиозного избранничества и состоит смысл романов Сорокина? Может быть. Но тогда неясно, зачем писать тысячестраничную трилогию, подробно разворачивающую и иллюстрирующую придуманный Сорокиным миф об избранных Братьях Света. Не избыточен ли такой ход? Не тавтологичен ли?
3) Сорокин продолжает концептуалистский проект на новом уровне. Это прочтение было предложено И. П. Смирновым, который полагает, что
…так же, как роман «Роман» уничтожал жанр, обозначенный в названии этого произведения, «Путь Бро», заостряя начатое там, разрушительно пародирует самое литературность, зиждущуюся от своих фольклорных первоистоков, по утверждению P. O. Якобсона, на параллелизме — на, скажу я, самовоспроизведении (фикциональности, не имеющей для своего продолжения опоры в референтной среде), на автомимезисе (включающем в себя подражание внетекстовому миру…): «Я помню чудное мгновенье» ® «И вот опять явилась ты». Автор заставляет читателя пережевать (sic! — M.Л.) то, что тот уже раз проглотил. В некотором смысле роль «говноеда» отводится реципиенту. «Путь Бро» — насмешка над консумирующим обществом, которому приходится покупать сегодня тот же товар, что был приобретен вчера. Потребление остается, производство сходит на нет. Сорокин демонстрирует тщету всегдашней литературной погони за небывальщиной. Литературность разрушается, как ни странно, тем, что канонизируется[961].
Эта, безусловно, остроумная интерпретация вызвала ярость Сорокина:
Как ты представляешь себе подобный процесс? Встаю я, стало быть, утречком, принимаю душ, гуляю с собакой, пью чай, сажусь за стол и говорю себе: «Володя, пиши-ка, брат, сегодня как можно зануднее и неинформативнее, чтобы эти гады читатели, купив эту книгу, затряслись от разочарования!» Извини, но я еще недостаточно извращен для подобного эксперимента. Я, дорогой Игорь Павлович, пока еще пишу для себя, а не для консумирующего общества[962].
Кроме того, и сам Игорь П. Смирнов признается, что испытывал скуку при чтении «Пути Бро»[963] — а это либо свидетельствует о неадекватности его интерпретации, либо указывает на то, что задача, которую критик разгадал в романе, осталась нерешенной или же была решена слишком формально, без внутренней динамики.
Не утверждая, что этим кратким обзором исчерпан весь спектр мнений о романной трилогии Сорокина, отмечу лишь странную «изворотливость» входящих в нее сочинений — на первый взгляд монологически-прямолинейных: они выскальзывают из противоположных идеологических интерпретаций («оркестровка консервативного поворота» и «пародия на консервативные идеологии») и сопротивляются прочтению, исходящему как из концептуалистской традиции (подрыв мифа), так и из критики постмодернизма (реабилитация мифа). Романы «ледяного» цикла действительно переносят внимание с формальной организации текста на его идеологию (отсюда возможность идеологических интерпретаций), но, несмотря на этот перенос, все-таки нельзя сказать, что Сорокин пишет типичный идеологический роман, в котором сама жанровая конвенция надежно защищает от деконструкции истину, обсуждаемую или провозглашаемую его героями. Не важно, сознательно ли процесс (само)деконструкции идеологии запущен Сорокиным, или он просто не может писать иначе, как ни старается, — важно, что его мифоидеология постоянно подрывает сама себя.
Да, Сорокин отзывается на неотрадиционалистский поворот в культуре, но все-таки делает это не конъюнктурно, а исходя из собственных представлений о культуре (хотя, видимо, и действительно изменившихся в недавние годы). Он, по-видимому, пытается создать особого рода синтетический миф русской власти, чтобы, по крайней мере, обнажить те составляющие, которые придавали власти, особенно в России XX века, религиозный статус.
Выскажу следующую гипотезу: Сорокин предпринимает попытку перевести в гипертрофированно сюжетное измерение миф русского литературоцентризма. В сущности, это и есть самая сердцевина русской сакральности, и потому миф о власти должен вырасти на этом фундаменте. Сорокин создает свой миф как барочную — то есть проблематизирующую означаемое — аллегорию литературоцентризма. Не случайно именно Россия в его романах получает название Страны Льда (вот и пригодился Тунгусский метеорит!), а вектор устремлений русских «мясных машин» оказывается поразительно созвучным мифологии Братьев:
В русскоязычной толпе стоял совсем другой внутренний гул. Он тоже ревел о Порядке, но не в мире мясных машин, а в окружающем мире. Русскоязычная толпа была смутно обеспокоена отсутствием Абсолютного Порядка в мире. <…> Но, ревя об Абсолютном Порядке для окружающего мира и яростно стремясь к нему, она невольно вносила Беспорядок в жизнь мясных машин. Этот гул русскоязычной толпы разрушал природу мясной машины. Гул же немецкоязычной толпы стремился ее улучшить.
(курсивы[964] В. Сорокина, полужирный шрифт — мой. — M.Л.)[965]
Сорокин претворяет сложную и богатую мифологию русского литературоцентризма в своего рода мифологический комикс — вроде комикса о Людях Икс или «Sandman» («Песочного человека») Нила Геймана. Сказанное не означает ни того, что Сорокин непременно пародирует русский литературоцентризм, ни того, что литературоцентризм в его романах полностью выводится за пределы деконструкции. Нет, по-видимому, Сорокин всерьез пытается создать русского «Властелина колец» или сделать в «сложной» литературе то, что в массовой литературе принесло огромный успех современным российским авторам фэнтези, от Сергея Лукьяненко до Ника Перумова — переплавить органичный для русской культуры набор мифологем в современный (то есть постмодерный) нарратив.
Примечательно, например, что сорокинские Братья всерьез озабочены вопросами языка: они изучают присутствующий где-то в них самих «язык сердца» и «23 сердечных слова». Однако коммуникация, генерируемая этим языком, во-первых, подчеркнуто иррациональна: говорить нужно «сердцем», а не разумом; во-вторых, подчеркнуто бестелесна: «сердечное» общение, внешне напоминая сексуальный акт (голые мужчина и женщина прижимаются друг к другу грудными клетками), в то же время является его «духовным» отрицанием; в-третьих, этот язык окрашен одновременно в экстатические и мазохистские тона: мучительный плач сердца, раскаивающегося в прежней зряшной жизни, непременно входит в ритуал «пробуждения» Брата или Сестры.
В данном контексте особенно важно, что признаком высокой степени посвященности в Братство становится исчезновение (размывание) человеческих изображений человека на картинах, фотографиях, киноэкранах и т. п. — при том что текст, сопровождающий эти изображения, никаких изменений не претерпевает. Показательно, что эта фаза сопровождается тем, что посвященный начинает читать любого человека как книгу: «И вдруг увидел его жизнь: не очень удачные роды, болезненное детство, скупой и черствый отец, тихая, покорная мать, страх высоты, любовь к собаке, сломанный палец, гимназия, смерть сестры, страх заразиться дифтеритом, успешная учеба, неудачный половой акт с проституткой, боязнь женщин, университет, половой акт со старшекурсником, революция, смерть отца, жизнь в коммуне, гибель любовника, война, контузия, неудачная женитьба, неудачная попытка самоубийства, библиотека; он любил: сыр, карманные часы, ВКП(б), приказы молчаливых и сильных мужчин, фантастические романы Уэллса, лозунг Троцкого о ликвидации семьи, велосипеды, шахматы, синематограф, свою работу, чистую посуду, запах спермы, долгие разговоры; он не любил: высоты, болот, пауков, мучной баланды, снов про медленного толстяка, громкоголосых женщин, детей, заусенцев, священников, скрипучих сапог; больше всего на свете он боялся пыток огнем» (с. 182). Вообще перечни того, из чего состоят встречные, относятся к лучшим страницам «Пути Бро».
