Трижды повторил эти стихи замогильный голос, и Сантильяна, рыдая и молитвенно сложив руки, самым смиренным тоном ответил:
— Небесный или земной оракул, кто бы ты ни был, забери меня отсюда — обещаю вполне исправиться!
После этого ему дали поужинать, поднесли и вина, которого он не пробовал со дня своего преображения, что было для него самой тяжкой карой. Он выпил вина и заодно — двойную дозу того же порошка, что прежде. Тотчас его сморил сон. За все это время волосы на голове и борода отросли у него порядочно, его постригли, подбрили, как он ходил всегда, потом отвезли в карете домой, и настоятель, он же врачеватель ревности, попрощался с сестрой, надеясь, что, когда муж ее проснется, он будет в полном разуме и нрав его улучшится. Жена положила мирское платье Сантильяны на сундук у изголовья кровати, сама легла рядом, — сон, вызванный порошком, продолжался до рассвета, потому что Сантильяна выпил снадобье в десять часов вечера. Наконец он пробудился, думая, что он — в колодках, как вдруг увидел, что лежит в постели и вокруг темно. Он никак не мог поверить: стал щупать подушки — не из дерева ли они, — и нащупал рядом свою жену. Вообразив, что это злой дух продолжает его искушать, он закричал и стал читать молитвы. Ипполита не спала, ждала, что будет дальше. Но вот она как будто проснулась и говорит:
— Что с тобой, муженек? Что случилось? Неужто у тебя опять приступ колик в печени?
— Кто ты и почему спрашиваешь меня об этом? — со страхом вопросил уже излечившийся ревнивец. — Ах, боли у меня не от печени, а от монашества.
— Но кто же может спать с тобой рядом, — отвечала она, — если не твоя жена Ипполита?
— Иисусе, спаси меня! — воскликнул муж. — Как ты проникла в монастырь, дорогая женушка? Разве ты не знаешь, что тебя отлучат, а если проведает наш старший или настоятель, тебе так исполосуют спину, что она станет как ломоть лососины?
— О каком монастыре ты говоришь, что за шутки, Сантильяна? — отвечала она. — То ли ты еще спишь, то ли рехнулся?
— Выходит, я не был пятнадцать лет монахом, — спросил он, — и не пел антифоны?
— Что-то не пойму я твоих мудреных словечек, — возразила жена. — Вставай, уже полдень, пора тебе идти принести чего-нибудь съестного.
Не помня себя от изумления, Сантильяна пощупал свой подбородок — борода была на месте, и тонзура на голове исчезла. Он приказал открыть окно и увидел, что лежит на своей кровати, в своей спальне и рядом его платье, — ни следа колодок и рясы. Попросил он зеркало и увидел совсем другое лицо, не то, что в прошлые дни глядело на него из зеркала в ризнице. Тут он осенил себя крестным знамением и окончательно уверовал в пророчество оракула-виршеплета. Жена с притворным участием осведомилась о причине его страхов. Он ей все рассказал и заключил тем, что, видно, все это ему пригрезилось ночью во сне и сам бог, видно, велит ему исправиться и быть довольным своей женой, как она и заслуживает. Жена поддержала эту химеру, сказав, что обещала отслужить девять обеден душам чистилища, если ум ее супруга прояснится; но если бы так не случилось, она-де решила броситься в колодец. «Да не допустит этого бог, царица всех Ипполит!» — ответил он и попросил у нее прощения, клянясь впредь не верить даже тому, что увидит собственными глазами. Теперь ей было разрешено выходить из дому, и она с двумя подругами отправилась к графу; каждая превозносила свою проделку, и графу так понравились все три, что он, не желая никого обидеть, сказал:
— К сожалению, сеньоры, бриллиант, который дал всем трем повод блеснуть остроумием, был потерян мною в тот же день, когда его нашли; стоит он двести эскудо, да я еще от себя посулил победительнице пятьдесят. Однако венец и звание хитроумнейших женщин в мире заслужили вы все; поэтому я, хоть и не могу наградить вас по достоинству, даю каждой эту сумму, триста эскудо, полагая, что никогда еще деньги, приобретавшие мне друзей, не были употреблены удачней, и буду счастлив, если мой дом станет вашим домом.
Женщины были в восторге от его щедрости и возвратились домой в дружбе и согласии. Вскоре вернулся из путешествия казначей, совершенно забыв о подстроенной ему шутке; художник продал свой дом и купил другой, чтобы избавиться от проказливых домовых, а Сантильяна был настолько счастлив и надежно излечен от ревности, что отныне прямо-таки обожал свою жену, уверовав, что ее опекают таинственные оракулы.
Из «Беззаботных бесед в часы досуга»
Гаспар Лукас Идальго[361]
Автор намерен позабавить читателя шутейными, но приличными побасенками, дозволенными для развлечения людей всякого сословия.
К ЧИТАТЕЛЮ[362]
Мудрый совет и благое поучение завещали нам ученые и святые мужи: перемежать наслаждением и забавою тяготы здешнего мира, этой юдоли скорбей и печали; не столь тяжка ноша и по плечу человеку, если сдобрить жизнь приятной и веселой шуткой. Да, испытаний у нас немало, ибо иным товаром наш век не торгует; а коли так, то необходимо веселье, чтобы облегчить столь тяжкое бремя. К такому заключению привел меня житейский опыт, ибо ход жизни и превратность нашего времени словно долгом почитают омрачать удел человека печалями и горестями, будто не задумываясь, что надо же скрасить земной путь хоть толикой радости; и потому я хочу восполнить оплошность судьбы и дать усталой душе минуту мирного веселья: речь идет о невинных и приятных шутках, коими обменивались пятеро собеседников, люди с образованием и хорошим вкусом. Я назвал эти шутливые разговоры «Беззаботными беседами в часы досуга». Признаюсь, сочинение мое шуточное, но не всякую шутку следует считать бесполезной. Сыщется ли хоть один зритель в театре нынешней жизни, которого не утомило бы зрелище ее меланхолических трагедий и который не пожелал бы в промежутках между горестными актами поглядеть веселую и приличную интермедию? Прими же, разумный читатель, эту безделку, ибо сам знаешь, что в свое время и на своем месте шутка не менее необходима, чем серьезное поучение. Vale[363].
Беседа первая, в воскресенье вечером, в канун карнавала
Собеседники: доктор Фабрисио и донья Петронила, его жена; дон Диего и донья Маргарита, его жена, и шут по имени Кастаньеда[364].
Фабрисио находится у себя дома, в городе Бургосе[365], со своей женой доньей Петронилой. Канун карнавала. Фабрисио говорит.
Глава первая, в которой начинается беседа и рассказываются истории о том, как людей обзывали ослами, а также высмеиваются некоторые потешные ошибки в речах проповедников
Фабрисио. Думаю, сеньора, вам довелось слышать поговорку: «Cum fueris Romae, romano vivito more».
Донья Петронила. Я латыни не знаю. Но, если не ошибаюсь, и по-нашему говорят: «В чьем крае жить, тот и обычай творить». Но к чему вы вспомнили эту поговорку?
Фабрисио. А к тому, что наступают карнавальные торжества, а они впервые застают меня в Бургосе; вот я и хотел узнать у вас, здешней уроженки, как тут проводят праздник порядочные люди, чтобы и мне приспособиться к вашим обычаям.
Донья Петронила. Что до наших обычаев, сеньор, то я, пряха и рукодельница, охотно опишу вам, как у нас прядут карнавальную кудель и крутят праздничное веретено.
Фабрисио. Отлично. Вы ответили изящно, и я рад, что мы встречаем карнавал в таком прекрасном настроении. Что же нам предпринять, чтобы сегодняшний воскресный вечер прошел в нашем доме весело и приятно? Ведь и понедельник и вторник пойдут по той же колее.
Донья Петронила. Карнавал у нас в Бургосе празднуют по-разному, кто как. Жителей нашего города можно разделить на три сорта: простой люд, горожане достаточные и степенные, и, наконец, знатные молодые кабальеро, народ веселый и ветреный. Но многим жителям в праздник не до праздника: это, во-первых, кондитеры, которые не успевают опоражнивать печи с такой же быстротой, с какой бургосцы набивают свои желудки, ибо на устье одной печи приходится не менее двухсот жующих уст; во-вторых, повара, — эти уже с субботы в трудовом поту; в-третьих, трактирные служанки, которые разливают вино, ибо меркам нет меры; и, наконец, больные, — ведь болезнь не знает ни отдыха, ни сна, и если смерть никому не дает пощады, то и болезнь, ее преддверие, не признает ни будней, ни праздников.
