Публикуется впервые.
Глубокое погружение в историю двух братьев Микулиных, в историю их трагического разрыва и надмирного примирения, стремление услышать в позиции каждого его «правду», размышления, в которые то и дело врывались штормовые порывы сегодняшних ветров и отзвуки уже не тех, а нынешних противостояний, отбрасывающих нас вновь и вновь ко временам русской катастрофы и ее апофеоза на полях Гражданской войны, — все это не прошло для меня бесследно. А ведь сколько раз я слышала раньше об этой семейной драме от родных, перечитывала письма, но сердце мое как-то не отвечало на них, было глухо, сухо, и холодно, словно мне представляли некие факты, ко мне отношения не имеющие…
Но вот пришел час, и вдруг и это прошлое стало открываться по-иному: как совершенно живая, теплая, кровоточащая ранами жизнь, с осязаемой болью действительно приблизившихся ко мне (или я к ним? или одновременно — из двух точек навстречу друг другу?) родных душ. Теперь на их затруднения и страдания я уже не могла смотреть оком рассудка, как на что-то существующее помимо меня. Вот так, как в свое время в осязаемом ощущении присутствия «вернулась» ко мне бабушка через много лет после кончины, так теперь я «узнала» сердцем и обрела прадеда. Он вошел в мою жизнь, словно связали нас не просто воспоминаниями через обрыв в сто лет, но всегда и жили мы бок о бок, в самой что ни на есть настоящей живой любви. Теперь я могла с уверенностью сказать себе, что отныне и он узнал меня — и принял, и участвует в моей судьбе, как родное, молитвенно заинтересованное в моей жизни сердце. Что может в этой жизни сравниться с таким даром, с таким богатством? А именно как бесценный дар я и воспринимала происшедшее со мной.
…Разве мы можем обмануться, когда живо ощущаем, что до нас достигли лучи чьей-то любви, согревающие и навевающие нам не просто «сон золотой», а радостную весть о вечной жизни, и о том, что и вправду, есть общение душ, как народ наш всегда говорил: душа душе весть подает; что меж нашим и тем миром есть несомненное общение, и разрыв этот страшный преодолим любовью в духе, когда дарует нам это преодоление Господь Соединяющий, Исцеляющий раны нынешнего и прошлого; что когда «кто-то живо представляется и стоит перед оком ума, то это значит, что он просит помолиться» — есть истинная мысль (святитель Феофан Затворник), и что «смерть не пресекает духовной жизни — там дозревают», и что после нашей кончины душу нашу встречают все те, о которых — и которым! — душа наша молилась в продолжение жизни» (там же — у святителя Феофана в переписке)…
Не так ли мы стремимся и должны были бы стремиться приблизиться к Творцу нашему, к Богу, чтобы познать в Нем Личность, живую Ипостась, Богочеловека, с Которой в подобном познании сердце уже соприкасается не только верой своей и страхом, не только знанием, но уже и самой Любовью, которая как огонь начинает выжигать из сердца все недолжное, все смертное, все неправды, недолжные чувства, мысли, и воспоминания…
* * *
Я несомненно верю, что Господь даровал предсмертное надмирное примирение братьям Микулиным, но в миру, в истории этой жизни то, что разделило их, вело и привело к гражданской войне. Что же все-таки их разделяло? Неужто причина действительно была в том, что один верил в монархию «без оговорок и рассуждений» и не позволял себе и другим усомниться не только в правильности действий монарха, но даже и всей вертикали власти под ним, считая, что всякая критика или даже просто несогласия и тем более попытки что-то реально исправить, противодействуя неправде, — есть преступления против долга и должности, против присяги, совести и чести…
В то время как другой считал, что увидеть нестыковку рельсов в железнодорожных путях и не исправить, или даже просто не сообщить об этом, или покрыть того, кто должен был бы сообщить и не сообщал, кто должен был принять меры и не принимал, — а эта нестыковка может привести к гибели многих людей, к крушению состава, — есть преступление против долга и должности, против присяги, совести и чести. И кто мог ответить на этот вопрос, кто мог обозначить, где кончалось дело совести и чести, а где начиналось равнодушие и бессовестность, где кончалось усердие в служении и начиналось революционное подрывание «основ»?
Вспоминался при этом известный разговор Достоевского с Сувориным (в записи Суворина):
«Представьте себе, — говорил он (Достоевский — Е.Д.), — что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждёт и всё оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завёл машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соразмеряют обстоятельства и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились ли к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
— Нет, не пошел бы.
— И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумывал причины, которые мне не позволили бы это сделать. Эти причины прямо ничтожные. Просто боязнь прослыть доносчиком. (…) Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально? У нас всё ненормально, оттого всё это происходит, и никто не знает, как ему поступить не только в самых трудных обстоятельствах, но и в самых простых. Я бы написал об этом».
Вот и я не знала, как рассудить «правды» двух братьев. Не видела «света» и в нарисованной дилемме Достоевского. Его там не было, потому что там не было Церкви, потому что разрешения себе эта дилемма искала, хотя искал ее глубоко верующий Достоевский, не на путях Евангельских, а на путях «кесаревых» — государственное поставляюшего выше Божия. А Божиим была бы забота о спасении душ — и своей, и ближних — потенциальных убийц, и, разумеется, жертв, могущих быть убиенными, а это означало бы только самопожертвование и полное равнодушие к возможному нечестию. С одной оговоркой: по Богу действовать — значит искать на эти действия признаков воли Божией: кто на что призван, кому, что поручено, кто за что отвечает, но не так, как революционный ажиотаж захватывает некое слабое и честолюбивое сердце и увлекает его заниматься переустройствами и ломками того, к чему он вовсе не приставлен Божиим смотрением, что Богом ему не поручено…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
