Вот, скажем, Эйнар. Вспомните-ка: вы уже начинали приводить систему в действие, и вдруг он вызывается провести переговоры с противником. Якобы для того, чтобы выиграть время. Но так ли это на самом деле? А может, это попытка установить связь с противником, для предателя — со своими? Редкостная возможность сообщить противнику секретные данные величайшей важности! Я думаю, стоило рискнуть и попытаться любой ценой сообщить стоявшему у стен врагу о секретном оружии!
Но почему же он тогда вернулся? Может, там не нашлось никого, с кем он мог бы поговорить? Может, он не имел права раскрыть себя или его просто не поняли? Но, может быть, он действительно хотел помочь вам, выиграть время, и ничего другого. Что вы можете сказать по этому поводу? Ну, какие у вас соображения?
Молчите! Будем надеяться, что не из ложно понятого чувства товарищества. Предателю нет прощенья! Есть у кого-нибудь какие-то подозрения? Какие-либо догадки?
Нет. Можете не сомневаться, я найду этого человека и без вашей помощи.
Теперь вспомним о последних минутах. Тут ваши описания никак не назовешь точными. Напряженная работа, все внимание сосредоточено на выполнении задачи — все это общие места. Эллиот находился у экрана, он выполнял программу. Остальные лишь следовали его указаниям, поворачивали ручки, нажимали кнопки. Командовал всеми Эллиот. От него зависело, насколько быстро будет продвигаться дело. Он мог ускорить ход работы, а мог и затормозить ее. И вот работа вдруг замедлилась — я правильно говорю? Вы помните? СПИСОК ШЕСТЬДЕСЯТ ОДИН. Вы думали, я не обратил на это внимания? Думали, я пропущу это мимо ушей? Ошибочно набранная строка — и это в такой момент! Ведь тут секунды решали все. Счет шел на секунды — а из-за невнимательности Эллиота они были потеряны. Непростительная небрежность! Или это была не просто небрежность, а умысел? Теперь, перед последней операцией, с помощью таких уловок можно было сколько угодно тянуть время. Затормозить работу, пока не ворвутся вражеские отряды…
Ну что ты на это скажешь, Эллиот? Это была ошибка? Простая оплошность? Жалкие отговорки! Такими ошибками обычно занимается военный трибунал, имейте это в виду. А что, если это не просто ошибка? Неверно набранная строка — а в конечном счете срыв всей операции и весь наш план летит к черту. Есть у кого-нибудь соображения на этот счет? Может, кто-то хочет признаться?
Никто. Я так и думал.
Теперь Катрин. Она здесь единственная женщина. Но исключает ли это подозрения? Как раз наоборот: возможно, тут имеет место особо хитрая маскировка… Мне не сразу удалось найти в действиях Катрин какой-либо изъян. Но, может, именно это и подозрительней всего? Наконец, я обратил внимание на одну мелочь, совершенно незначительную, не заслуживавшую даже упоминания. Вспомните-ка последние минуты отсчета команд. Катрин внезапно встает и направляется в соседнее помещение — якобы за шлемами. Но, может, на самом деле все было совсем не так? Может, в последний момент она попробовала установить связь с противником? Может, она пробежала по коридору посмотреть, не справился ли противник с последним препятствием — бетонным блоком? Или она хотела поднять этот блок, чтобы освободить проход? Может, уже была щель, через которую можно было переговариваться? Или в эту щель был пущен дурманящий газ? И тогда Катрин помчалась назад, чтобы отдать вам шлемы — очень заботливо с ее стороны. Как долго она отсутствовала? Никто из вас не может этого сказать. Была она спокойна или взволнована? Держалась нормально или нервничала? Кто из вас может что-то сказать? Или сообщить какие-то новые детали?
Ничего не видели, ничего не слышали, ничего не заметили… Я крайне разочарован. Не на такое сотрудничество я рассчитывал. Но я вас расшевелю. До сих пор мы уютно отсиживались в теплых комнатах, в мягких креслах. Теперь условия станут немного пожестче.
* * *
Валленброк отпустил нас.
А сам остался внизу, в своих роскошных апартаментах, со своими припасами, со своим псом. Этой ночью он будет принимать решения в одиночку.
Я был измотан, ненадолго задремал и вдруг проснулся.
Мысли еще не улеглись, хотя в голове была страшная путаница. Я думал о судьбе, о предопределении, в эти часы полубодрствования-полусна казалось, что выбора не существует — все предначертано заранее, случилось то, что должно было случиться.
Валленброк произнес слово — предатель!
Нам и самим это приходило в голову, но мы держали свои подозрения при себе. Может, тут была своего рода солидарность с товарищами по несчастью, какими бы они ни были. А может, в нас говорил страх — боязнь узнать что-то, что могло усугубить чувство вины. Или всех нас охватила благодарность: благодарность кому-то, кто — такое тоже не исключено — в конечном счете спас нам всем жизнь.
Валленброку такие сомнения были чужды. Он предупредил, что восстановит истину во что бы то ни стало. Он не сомневался, что разоблачит человека, определившего нашу судьбу. Может, бывший шеф секретных служб знает больше, чем мы? У него, конечно, имеются кое-какие соображения, но скорее всего он просто болезненно недоверчив и готов подозревать любого — мы в этом убедились. Знай он что-то наверняка, он не стал бы грозить. А так… Намерения его уже понятны: он хочет, чтобы мы вместе с ним отправились вниз, к подземным установкам — устроили, так сказать, «следственный эксперимент». Он надеется найти следы, которые помогут разоблачить саботажника. А потом Валленброк перешел к техническому проекту, который нам предстояло осуществить.
Вчера мы слишком устали, чтобы все это обсуждать. А сегодня…
Спустившись после тревожной ночи в холл, я увидел у окна крытой галереи Катрин и подошел к ней. Она мельком взглянула на меня и вновь уставилась в окно — на ледяной пейзаж. Мы находились в задней части здания, на краю плато, которое переходило в крутой склон. Отсюда открывался вид на север… Там, внизу, в долине, среди лесов и лугов находился некогда маленький тихий городок; это была часть горного заповедника. Именно здесь, внизу, в стороне от больших городов и промышленных центров, развернулось строительство укреплений. Под землей, так, чтобы со стороны ничего нельзя было заметить, был выстроен целый лабиринт залов и ходов — один из центров, где могло укрыться правительство. Эллиот Бурст, как стало известно, был особенно неравнодушен к этим местам. Он частенько появлялся на телеэкранах на фоне волнующихся нив, и все это подавалось в духе рекламы для туристов: верность традициям, любовь к родному краю, связь с корнями — и горы в качестве декорации. Эйнар Фергюссон больше ценил стратегическое положение этой долины; окруженная скалистыми горами, она была очень удобна для обороны — так полагали тогда. Валленброк же, как выясняется, держал в уме нечто совсем иное — возможность обеспечить для себя лично потайное убежище в непосредственной близости от Центра управления, туда можно без труда добраться подземными ходами, и в то же время убежище расположено в стороне от больших дорог, в глухих горах, куда прежде наведывались лишь альпинисты, любители острых ощущений; потом здесь соорудили роскошную гостиницу для горнолыжников, ставшую центром зимнего спорта. Подобное строительство было уже давно запрещено, зона на высоте более тысячи метров была объявлена запретной; но перед самой войной гостиницу без лишнего шума переоборудовали якобы под метеостанцию. Теперь-то я знал, что это была маскировка убежища Валленброка. Случайность ли, что новые люди решили его использовать в качестве туристского центра? Конечно, случайность, но, с другой стороны, в этом нет и ничего необычного — в любом горном массиве есть вершины, которые возвышаются и сейчас над покрытой ледяным панцирем равниной, и если на них сохранились какие-то постройки: метеорологические станции, обсерватории, военные сооружения или просто отели для спортсменов, — их используют для пассажиров, прибывающих с лунных станций или с космических поселений.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
