НАГРАДА
За то, что у меня нет друзей,И с детства я была одинокой, —За то, что за морем, в стране далекой,Осталось так много ненужных дней, —
За то, что нечего мне терять, —За то, что звонкий смех разлюбила,За то, что днем валюсь на кроватьБез мыслей, без слов, без слез, без силы —За больные стихи, за эту тетрадь, —За сжатые губы и взгляд унылый, —
За горечь длинных, пустых недель, —За сердце холодное в терпкой злобе —Дана мне тихая колыбель,Глаза голубые и детский лобик.
4. IX.1929
При всей литературности и преувеличениях, смысл этого стихотворения ясен. Любовь к сыну наполнила жизнь Ирины новым содержанием, и хотя болезнь ее продолжала развиваться, эта любовь спасала ее в тяжелые моменты ее жизни.
Я знаю, как печальны звездыВ тоске бессонной по ночам,И как многопудовый воздухТяжел для слабого плеча.
Я знаю, что в тоске слабея,Мне темных сил не одолеть,Что жить во много раз труднее,Чем добровольно умереть.
И в счастье — призрачном и зыбком —Когда в тумане голова,Я знаю цену всем улыбкамИ обещающим словам.
Я знаю, что не греют блесткиЧужого, яркого огня,Что холодок, сухой и жесткий,Везде преследует меня.
Но мир таинственно светлеет,И жизнь становится легка,Когда, скользя, обхватит шеюХудая детская рука.
Вместе с радостным оживлением вошли в жизнь и разные заботы, связанные с маленьким Игорем. Между прочим, Юрий оказался «пренесносным отцом»: он питал к нему чувство какой-то неврастенической, ревнивой любви. Все ему казалось, что ребенок болен, особенно, когда он кричал по ночам, что его не так пестуют, что все недостаточно внимательны и т. д., и т. п. Нa этой почве происходили, конечно, обычные недоразумения и ссоры с Ириной, с тещей, материнский опыт которой ему казался недостаточно авторитетным… А у маленького Игоря было много неполадок: то простуда, то насморк, то грыжа, то нелады с желудком. Его часто носили к доктору (была очень милая и знающая женщина — врач Власенко), постоянно взвешивали и вообще чутко прислушивались ко всякому его недомоганию. Но, в общем, все консультации сводились к заключению, что все идет нормально. — «Как я люблю моего Капельку! Даже когда он ночью так мучительно орет, а взглянешь на него и подумаешь: «и откуда тебе такое счастье?»
Очень трудно привести к одному плану жизнь Ирины за этот период. Здесь все перепуталось — и болезнь, и материальная нужда, и общественная, литературная работа, и сложные семейные отношения, и заботы об Игоре… Приведу одну выдержку из ее дневника. Как-то Ирина пошла на консультацию к Ляббе, а вместо него стал принимать Каррье — внимательный и симпатичный.
— «Очень тяжелый диабет», — сказал он после осмотра. Увеличил прививку. Меня это огорчило больше всего из-за материальных соображений; когда в прошлый раз я пришла за месячной порцией инсулина, сюрвейантка спросила, не буду ли я платить. Сказала: «На этот раз я вам дам, а там скажу, что дальше делать». Вот теперь и объясняй ей, что мне надо не 15 ампул, а больше! Только это меня и беспокоит. А такое слово, как тяжелый — меня больше не пугает. Слова! Ну, а слабость! а боль в коленях и в пояснице? а бессонница? Это последнее и предельное — «нет сил»?! Нет силы нагнуться и вылить Игорев тазик!.. В «Последних новостях» стихов не печатают — а деньги очень нужны…»
Небольшое отступление. Порядок (с пикюрами инсулина) по выходе из госпиталя, у Ирины был следующий: утром она уходила в госпиталь, Юрий и моя жена — на работу, а я оставался с Игорем в совершенно непривычной для меня роли няньки. Я всегда считал из всех «прислуг» эту должность самой тяжелой, но в данном случае было вполне естественно мне оставаться с моим внуком. Пока он спал, я сидел около него, но когда он просыпался, да еще мокрый, и начинал кричать, я иногда не знал, что мне делать. Обычно я его брал на руки и начинал ходить по комнате, успокаивая, напевая разные песенки. Никогда я не нянчил в таком смысле своих детей и оттого, может быть, моя любовь к Игорю — особая, в некотором роде, выстраданная. Но моя роль няньки прекратилась сравнительно очень скоро: в госпитале инсулин стали давать на руки, теперь больные стали сами себе делать уколы, а также и анализы. Конечно, это было очень удобно, но, с другой стороны, сколько было затруднений со шприцами, с кипячением иголок и проч., в заключение, при недостаточной гигиене в этом отношении появлялись нарывы и т. д. — и Ирина все это испытала, испив до дна чашу диабетических осложнений.
Болезнь Ирины шла довольно бурными скачками: то анализы были сносные, и болезнь как бы стабилизовалась на некоторое время, то появлялось опять много сахара и ацетонов, которых диабетики боятся больше сахара. В общем, при соблюдении необходимых предосторожностей Ирина могла нести этот свой крест, приспособляясь к своему режиму. Таким образом, если не было острых приступов болезни, приводивших ее в госпиталь, Ирина могла вести сравнительно нормальный образ жизни в смысле обслуживания в хозяйственном отношении своей семьи, ухода за ребенком и занятия своими литературными делами. В этих последних она даже стала принимать более близкое участие, войдя в Правление Союза в качестве секретаря.
ЛИТЕРАТУРНАЯ ЖИЗНЬ
Парижская литературная жизнь «молодых (они старели с каждым годом!) поэтов» была неповторимо своеобразна. Поэтов там набралось довольно много — эмиграция вообще была богата интеллектуальными силами, но беда была в том, что органов печати, в которых можно было бы поместить всю поэтическую продукцию «русского Парижа», было сравнительно не много. Самый серьезный и большой журнал «Современные Записки» выходил книгами объема старых журналов (вроде, напр., «Русского Богатства») очень редко.
Всего вышло 63 номера. Были попытки издания других журналов, но они, обычно, кончались довольно скоро. С «Современными Записками» могла конкурировать разве только парижская «Воля России». Разумеется, в эти журналы «молодые» поэты попадали сравнительно редко, обычно в специальных номерах, посвященных литературной молодежи вообще. Первые же места занимали старые поэты: Бальмонт, Гиппиус, Ходасевич и др. Больше всего молодым поэтам уделялось место в четверговых номерах большой русской парижской газеты «Последние Новости». Но и туда попасть было трудно. Конечно, все поэты довольно пристально следили друг за другом, проявляя при этом большую ревность. Появились отдельные группировки, в большинстве случаев не по идеологическим признакам, а скорее — по личным. Рядом с Союзом молодых поэтов возникла организация «Перекресток», — так назывался и первый их сборник стихотворений, который был встречен довольно сдержанно, с одной стороны, и восторженно — с другой. Между этими двумя литературными группировками установились враждебные отношения, приведшие к определенному разрыву. В «Перекресток», имевший довольно высоких покровителей среди «мэтров», начали перебегать поэты из Союза, что привело к выходу из Союза некоторых его членов, в том числе Ю.Софиева и И.Кнорринг. Теперь мне кажется, что здесь было проявлено много излишней щепетильности. Поэты Союза по-прежнему собирались в подвале-кабачке около бульвара Сен-Мишель с нарочито-богемной обстановкой. Там происходило чтение стихов, разбор их. Еще до «объявления войны» «Перекрестку» Ирина так характеризовала в то время эти собрания: «В… обстановка создается поганая. Атмосфера «дружеской критики». Раньше, когда «Ля Болле» посещали так называемые «мэтры» и ругали всех, трудно было услышать хоть одно сочувственное слово, уж всегда находили какой-нибудь недостаток и копались в нем. И руготня была ожесточенная, грызлись, как собаки. Теперь другая крайность. Собирается одна «молодежь», друг друга знающая очень близко, и какая-либо отрицательная критика считается чем-то неприличным. Зато слова «прекрасно», «великолепно», «я восхищен», «я не знаю, как выразить свой восторг» — так и сыпятся. Слушать тошно! Сколько раз мне хотелось выступить наперекор всему, да как-то все решимости не хватает (припомним, кстати, ее феноменальную застенчивость. — Н..К.). А жаль! Уж если бы я и наговорила глупостей, так не больше, чем все остальные. Сама там никогда не читаю, я считаю, все-таки, что я уже достигла какого-то «положения», которое избавляет от обязательного чтения в «Ля-Болле». Хотя Ирина почему-то называет это «снобизмом», несомненно, в этом сознании не было самохвальства. Ирина в этот период своей стихотворной жизни прошла уже некоторую критическую школу, стала серьезнее относиться к стихам, как своим, так и чужим. В это время она выступила и как критик с рецензиями на некоторые сборники стихов (между прочим, на «Перекресток» и на сборник Ладинского). К сожалению, газета, где печатались эти ее отзывы, — чикагский «Рассвет» — была изданием мало интеллигентным, весьма провинциальным, которое пробавлялось больше перепечаткой из других изданий, в значительной степени из «Последних Новостей» (кстати сказать, не выплачивая авторам ни гроша, хотя об этом и поднимался вопрос неоднократно). Во всяком случае, Ирина была, безусловно, права, что достигла известного положения среди парижских поэтов — у неё образовалась определенная манера, сложилась своя поэтическая физиономия, которую знали читатели, — среди них было много ее подлинных почитателей. Словом, дело подходило к тому, чтобы оправдать положение Ирины, как поэтессы, появлением сборника ее стихотворений, что было бы проявлением ее поэтической зрелости. И она приступила к подготовке издания сборника своих стихов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
