дорог ей по детским воспоминаниям? Рукопись нашлась – кстати сказать, в отделе курьезов и заблуждений, которыми, как известно, кишит история науки. Я перелистал ее – и источник научного вдохновения Татьяны Петровны открылся передо мною! Мистическая вера в плесень пронизывает эту рукопись от первой до последней страницы. Когда-то средневековые алхимики утверждали, что им удалось из тряпок, навоза и гнилой муки вырастить в колбе живого человечка. Доктор Лебедев недалеко ушел от подобного утверждения. «Плесень, – заявляет он вместе с Татьяной Петровной, – убивает микробов». Но ведь и туалетное мыло убивает микробов!
Рубакин шепчет мне что-то на ухо, я слушаю и не понимаю ни слова.
– Простительно ли советскому ученому, доктору медицинских наук то, что можно простить полусумасшедшему знахарю, автору антинаучного бреда? Нет. И не следовало Татьяне Петровне упрекать меня в том, что я искренне пытался предостеречь ее от очевидного заблуждения. Напротив. На ее месте я бы серьезно задумался над тем, своевременно ли в наши дни заниматься подобным вопросом? Не стоит ли за этим упорным пристрастием все та же подозрительная «формула обхода»?
Снова пауза. Снова пьет воду. Тишина.
Воздух – в зале и за окнами – неподвижен. Дымок единственной папиросы, выкуренной, несмотря на запрещение, Коломниным, долго, медленно плывет к столу президиума серовато-синей полосой.
В глубоком молчании Крамов кончает свою угрожающую, еще непостижимую, не укладывающуюся в сознание речь. От научной дискуссии он возвращается к внутреннему положению в стране:
– Думается, теперь для всех уже ясно, что перед нами не заговор и его ликвидация, а нечто большее, что это новый этап Октябрьской революции, что наши дни история, быть может, поставит на одну доску с героическими годами эпохи Гражданской войны. Это вскрыл, этому дал точную оценку Сталин. Он составил план наступления, он же и руководит наступлением. Определив деятельность предателей как неизбежное следствие строительства социализма в капиталистическом окружении, он снял тем самым с наших плеч огромную моральную тяжесть…
– Попробуем взглянуть на жизнь его глазами, – сказал Рубакин.
Это было у нас через несколько дней после дискуссии. Андрей еще не ходил на работу, и странно было видеть его дома, в дневные часы, играющим с Павликом – на полу, под письменным столом с помощью моей шали было устроено «метро», превосходный темный тоннель.
– Откуда взялся этот шаг? Ведь это именно шаг, поступок, решение! Вы думаете, Крамов не понимает, чем грозит нам подобная речь?
Я невольно посмотрела на телефон, прикрытый подушкой. Рубакин тоже посмотрел – улыбнулся, но понизил голос:
– Я прочел все, что он написал. Он начинал превосходно, на уровне Виноградского или, скажем, Гамалеи. Потом, в двадцатых годах… Не знаю, как назвать… Деформация?.. Шли годы, и теперь вдруг оказалось, что надо притворяться! Вот от этого «надо притворяться» многое происходит. В особенности когда притворство, лесть, подозрительность – вдруг оказываются в цене и с каждым днем приобретают все более непонятную силу.
Я снова взглянула на телефон. Рубакин тоже, на этот раз с угрюмым выражением, странно изменившим его круглое, доброе, решительное лицо.
– Ну а когда остаешься наедине с собой? О чем думается, когда смотришь на себя беспристрастным, оценивающим взглядом? Ведь не угнаться, не удержаться, обходят со всех сторон! Молодые идут – что с молодыми делать? И добро бы еще не трогали тебя, оставили в покое. Так нет – упрекают в отсталости, в интригах, в организационном захвате. В подмене науки видимостью науки!
Андрей давно оставил игру «в метро» и сидел на полу, подняв голову, не слушая, что говорил ему Павлик.
– Папа! Ну, папа же!
– Да, милый.
Я всегда радовалась, видя их вдвоем, – это случалось так редко! Но теперь у меня невольно сжалось сердце. Не надо было затевать этот разговор при Андрее!
– И вот выход найден. Впрочем, он подсказан всем ходом вещей. Стоит только поставить знак равенства между своими врагами и… – Он запнулся.
– Врагами народа, – докончил Андрей.
– Товарищи!
– Положите на телефон еще одну подушку и успокойтесь, Татьяна, – сказал Рубакин. – Именно так. Знак равенства! Впрочем, нет. Не враги, а друзья. Друзья, ученики, сотрудники института, который он, Крамов, годами создавал на пользу советской науки. Кто мог бы подумать, что эти способные и даже талантливые люди внутренне связаны с «чудовищными выродками человечества, задумавшими злодейский план разрушения СССР».
Свежий номер «Правды» лежал на столе. Он кончил фразу, взглянув на передовую:
– Тяжело, братцы.
– Поговорим о другом.
– Может быть, жестами?
Он засмеялся, но невесело засмеялся.
– Нет, я хотел бы все-таки знать: думал ли Крамов о том, что может снова вспыхнуть после подобного шага?
– Не после, а вследствие, – сказал Андрей. – Разумеется, думал. Более того – рассчитывал.
– Товарищи, вы не хотите пройтись?
– Мы хотим выпить, – сказал Рубакин.
– Андрею еще нельзя. А вам я сейчас принесу.
– …Политически компрометируя своих противников, нацеливая на них карательные органы… – услышала я, войдя через минуту с подносом, на котором стояли графин с водкой и рюмки.
– Петр Николаевич, потом.
– Потом будет поздно.
– Уже поздно, – возразил Андрей. – Налей-ка и мне.
– Значит, условились: о другом!
– Условились, – охотно согласился Рубакин. – Кстати, Крушельницкий арестован.
Это был старый ученый, академик, некогда работавший у Пастера вместе с Гамалеей.
– Не может быть! За что?
Рубакин усмехнулся.
– Сегодня хорошая погода, – сказал он.
Я только что вернулась домой. Погода была плохая. Рубакин выпил.
– Что же вы теперь будете делать с вашей мистической верой в плесень, Татьяна?
