— Владимир Павлович, вы еще не спите?
— Нет, нет…
— Мне скучно и страшно…
— А можно к вам?
— Да.
Тихо вышел из комнаты и прошел в зал. Здесь только лунный свет, и в нем черный тонкий женский силуэт у окна.
— Вы… плачете?
— Так это…
Остановился около нее. Подняла голову: на освещенном лунном сиянием лице огромные глаза с тоской и приветливой улыбкой. Точно пожаловалась Владимиру. На что? Не только страх предчувствий несчастия с Борисом прятался в душе Вероники: там было еще чувство оскорбленной гордости. Любовь не только дает, она еще и требует…
— Хотите, посидим над морем?
Пошли, взобрались на скалу с площадкой на вершине и сели рядом на белой садовой скамье. Необозримый простор, сверкающий, туманный, сливающийся на горизонте с небесами. Опять вздохи моря, шорохи гальки и мертвая заколдованная тишина…
— Хорошо!..
— А мне плакать хочется… — прошептала Вероника.
— О чем?
— О том, что… разучились люди любить… Камень дают вместо хлеба[461]…
Владимир понял: она говорит о любви Бориса.
— Мне кажется, Вероника Владимировна, что любовь скорее искусство, чем наука. Теперь все искусства в упадке. Таланты уходят в область иного порядка… в область разрушения… И даже животворящая любовь теперь больше разрушает, чем созидает. Люди вообще озверели. И любовь приблизилась к звериной… Таких, как вы, немного осталось… Вот я сижу около вас, и чудеса творятся в душе моей…
— Я знаю… Вы — хороший.
Вероника вздохнула. Потом сказала:
— А сильно Борис изменился за то время, как мы были в разлуке. Иногда мне кажется, что… он меня не любит… Не то, что не любит, а… любит только как… женщину. А может быть, и нет вовсе той любви, какой мне хочется… Знаете, Владимир, я два года каждый день думала о нем и молилась за него, и разлука только помогала мне любить его. А вот он… Мне все кажется, что любит меня только, когда я близко, рядом, а когда мы не вместе, то… не тоскует и забывает обо мне… Я все думаю: может быть, я только воображаю, что он меня любит?
— Если любовь — искусство, то воображение тут необходимо, как вдохновенность художнику. Когда люди перестают воображать, что они любят, они перестают любить…
Вероника насторожилась: за словами Владимира ей почудилась какая-то предостерегающая тайна.
— Владимир! Я с вами откровенна и искренна… и заслуживаю того, чтобы мне платили тою же монетою. Говорите прямо… всю правду!
— Какую правду? О чем или о ком?
— О Борисе… Вы что-то знаете про него и, как мой друг, — ведь я знаю, что вы ко мне очень расположены… как и я к вам, — не имеете права скрывать… Он меня не любит?
— Счастливые люди — жестокие люди… и слепые.
Владимир положил голову на изгиб своей руки, которой обнимал спинку лавочки, точно страус, прячущий в момент опасности голову под собственное крыло, — так легко говорить правду:
— Вы все забыли от счастья… И забыли о том, что было тогда, при нашей первой встрече… И теперь ничего не видите…
Вероника страшно смутилась: ах, какая она глупая! Ведь, она знала, что Владимир был тогда к ней больше, чем неравнодушен, и делает его поверенным в своей любви к другому. Конечно, это и глупо, и жестоко. Но… но она думала, что все это было мимолетно и прошло. Ведь и она моментами поддавалась очарованию, очень близкому к начинавшейся любви: не раз ей тогда приходила мысль, почему она впервые встретилась не с Владимиром, а с Борисом?
— Простите меня, Владимир… Разве я могла думать, что это… серьезно и глубоко… то, что было тогда. Вы любите жену, у вас есть семья…
— Я тоже воображал, что все это есть…
— Воображали?
— Ну, да. Если можно вообразить, что тебя любят, то можно вообразить, что есть жена, дети и прочее, — иронически произнес из-под руки Владимир.
— Бог с вами! Что вы говорите… Вы такой хороший, честный и добрый…
— Разве когда числишься по паспорту женатым, то нехорошо и бесчестно полюбить… другую… Вас, например?
Странно: Владимиром овладевал Мефистофель[462], и ему хотелось издеваться над самим собой, над своей любовью, над любовью Вероники к Борису. Правда, которую он знал о своей жене и Борисе, — вливала яд в его душу и отравляла ее жаждой делать больно всем: и Веронике, и Ладе, и Борису, и самому себе.
— Вы думали, Вероника, что мое чувство к вам, о котором вы успели забыть, было неглубоким, а ваши чувства к Борису и его к вам — глубже моего? К сожалению, не изобретено еще такой меры, чтобы измерять глубину любви…
— Владимир! Зачем вы такой… злой? — с мольбой прошептала Вероника.
— Потому что я вас люблю, Вероника…
— Боже мой!.. Зачем вы… мне…
— Вы просили сказать вам правду.
Владимир смолк. Вероника чувствовала себя виноватой. Что он стих? Может быть, плачет? Острая жалость к Владимиру закралась в ее сердце. Она склонилась над Владимиром, коснулась рукой его головы и прошептала:
— Я виновата, дорогой мой… Я вас очень люблю и… понимаю, что мне не следовало… Владимир! Простите?
Он схватил гладившую его руку, притянул к своим губам и стал целовать. Она пыталась вырвать руку и испуганно шептала:
— Не надо!.. Не надо!.. Опомнитесь!..
И вот в этот момент, когда они ничего не видели и не слышали, кроме стона душ своих, словно на сцене из провала, выросла на высоте фигура женщины:
— Ах, вот вы где!..
Это была Лада, в ночных туфельках поднявшаяся по ступенькам каменной лесенки на высоту скалы. Не было у Вероники обычной у женщин изворотливости в щекотливые моменты жизни: вырвала руку и растерялась, ничего не сказала Ладе. Владимир поднял голову и снова спрятал лицо в изгибе руки, обнимавшей спинку лавочки. Лада постояла, отвернувшись от них, на площадке, вздохнула и сказала, смотря в небеса:
— Так глупо смотрит луна.
Подобрала рукой юбку и, не произнеся ни одного слова, быстро сбежала вниз по лесенке.
— Боже мой! Что она подумала? — прошептала в отчаянии Вероника.
И словно в ответ на ее вопрос в тишине ночи странно так прозвучал и растаял в лунном свете надорванный женских смех…
— Она смеется… Боже мой!..
Вероника закрыла загоревшееся краской стыда лицо обеими руками и зашептала:
— Что же теперь будет? Как же быть?.. Она подумала, что… Боже мой! Но я… я ни в чем не виновата перед ней. Я виновата перед вами, не перед ней…
Теперь странно так, искусственно засмеялся мужской голос:
— Не смущайтесь!.. Ведь моя жена была любовницей моего брата, а вашего жениха… Так что все мы — люди больше, чем «свои»… сочтемся потом[463]!..
Настало долгое молчание. Точно вдруг что-то оборвалось, что до этой поры громко звучало. Точно плотно прикрыли комнату, из которой несся шум, говор, смех. И в этой тишине стало громко вздыхать море, и ярче играть лунный свет. Странно вытягивались из-под скал вершины застывших кипарисов, точно поглядывали, что делают два человека на вершине. Страшная правда! От нее точно острый нож пронизал душу и Вероники, и Владимира. Точно он до этой минуты все играл опасностью, как Карапет с кинжалом в диком танце, а потом одним ударом пронзил и свою, и Вероникину душу. Зачем он сделал это страшное непоправимое преступление перед Вероникой, Ладой, Борисом и самим собою? Бог знает. Точно злой дух вселился в него и завладел его устами. Вырвалось. Разбило все оковы рассудка и вырвалось… Вероника сдвинулась на край лавки, обвила рукой спинку ее, отвернулась от Владимира и опустила голову. Точно заснула. Не шевельнется. Владимир поднял голову, нашел блуждающим взором Веронику. Отшатнулась. Что он наделал? Господи, что он наделал? Упал перед Вероникой на колени, плакал и умолял:
— Не верьте мне! Не верьте. Я… подлец… из зависти и ревности оклеветал брата и жену…
— Негодяй вы, — прошептала Вероника, поднялась и гордо пошла прочь, оставив ползающим…
— Вероника! Погодите… я должен вам сказать… Ради Бога!..
— Оставьте меня!.. Избавьте меня от вашей любви и всяких откровенностей.
Вероника спустилась вниз, оставив позади Владимира. Несколько мгновений она стояла в неподвижности. Решила побороть страх и гордость: пойти к Ладе и сказать ей, что случилось не то, что она заподозрила. Не поверит? Бог с ней! Но она все-таки должна сказать правду: она невеста Бориса и чиста перед ним и перед Ладой. Было тяжело идти в домик, под лунным светом казавшийся беломраморным: шла тихо, с опущенной головой, и на балконе приостановилась, чтобы не билось так громко сердце. И в этот момент в белом домике грохнул выстрел…
— Лада! — вскрикнул, точно простонал мужской голос на высоте, за кипарисами, и заскрипел песок под торопливыми шагами.
— Ради Бога! Идите туда… к ней!.. Ради Бога!..
