class="p1">Улица уперлась в площадь, занятую маленьким рынком — тут днём торговали не дорогими заморскими товарами, а рыбой и подобной ерундой. Разумеется, ночью рыбаков и мелких купцов на площади не было. Поубавилось и телег, однако опустевшие лотки никуда не делись. Рынок тут вырос стихийно, прилавки ставили кто как горазд — вышли не стройные торговые ряды, а полный беспорядок.
Ни души. Барабаны Ржавого Отряда, всё не прекращавшие греметь, загодя разогнали простой люд. Все окна и двери закрыты, огни потушены — если кто-то из мураддинов и был рядом, то вида благоразумно не подавал.
Ирма заметила дозорных, которые спешно возвращались к отряду и о чём-то докладывали Люлье — но слов, конечно, не разобрала. Слишком далеко, слишком шумно. Но скоро и без слов стало понятно: дальше наёмники пока не двинутся. Напротив, солдаты начали укрепляться на площади.
Не похоже на тот план, который Люлья изначально озвучил. До лагеря им, похоже, просто так не дойти. Женщинам никто ничего не объяснял — не было в том ни времени, ни смысла. Но что могло заставить лейтенанта остановиться и перейти к обороне? Только одно: рядом враг, причём опасный.
Наёмники торопливо сооружали баррикаду из всего подряд, ломая прилавки и перетаскивая оставшиеся на площади телеги.
— Чего творится-то? — Гретель схватила за локоть сержанта в плаще.
— Да конница едет, вот чего.
Проклятье! Именно об этом Ирма думала совсем недавно — хоть Рамон Люлья сумел отлично организовать кое-как собранных людей, без пик они хороши только против пехоты. Альма-Азрак, увы, достаточно просторен и для всадников, а они теперь были смертельно опасны.
Похоже, Ирма рано почувствовал себя в безопасности. Угроза нисколько не отступила.
Люлья забрался на постамент странного изваяния, установленного посреди рынка, и во всю мощь глотки раздавал приказы оттуда. О толковой обороне при такой спешке речь не шла, но наёмники споро делали площадь настолько неудобной для всадников, насколько возможно. Вокруг выросла пусть жиденькая, но баррикада. Совсем не похожая на стену, разумеется. Не похожая даже на приличные полевые ограждения — каковые «ржавые» часто сколачивали перед боем.
Но это уже что-то.
Хорошо бы ещё «чеснок» рассыпать — маленькие штуковинки из скрученных гвоздей, которые конским копытам ой как не по нраву. Ирма частенько занималась этим, вспоминая крестьянское прошлое: такие вот семена войны. Только где ж «чеснок» нынче взять? Подобное добро осталось в лагере вместе с пиками.
— Как-то это всё безрадостно. — заключила Ирма вслух.
— И не говори. — отозвалась Гретель.
Гайя промолчала. Она забралась под ближайший прилавок и тихонько хлюпала носом.
Всадники показались уже скоро — сразу с двух улиц. Из-за лотков и спин высоких солдат Ирме мало что было видно — удавалось разглядеть знамёна да султанчики на шлемах. Но наверняка это Святое Воинство. Кто же ещё?
И правда: командиром конницы оказался Валид ар-Гасан.
— Именем великого халифа приказываю вам сложить оружие!
Это предложение, произнесённое с великой торжественностью, солдаты встретили дружным смехом. Ирме было совсем не смешно.
— О, мы обязательно сложим оружие! — воскликнул Люлья. — Каждый, кого ты лично поцелуешь в жопу, сделает это! Валид, срать мне твои приказы и тем более на халифа. Ты знаешь, кому я служу.
— Тот, кому ты служишь, мёртв.
У Ирмы кольнуло в груди, хотя она понимала, что это почти наверняка блеф.
— Серьёзно? Что, ты мне и голову его покажешь? А… Ну да. Так и думал. Валид, я обжиматься-то долго не горазд. Пришёл, сука, драться — так дерись!
Сказав это, Люлья обнажил меч.
— Готовсь! Ржавеет железное!
— РЖАВЕЕТ ЖЕЛЕЗНОЕ! — нестройно, но сокрушительно громко отозвались наёмники.
Ирма видела, как Валид молча опустил на лицо позолоченную личину.
***
Толпа перед лагерем Ржавого отряда сплотилась, стала единым целым, издалека напоминающим желе. Куцый строй городских стражников отступил — эти люди явно не имели ни сил, ни желания, чтобы остановить происходящее. Имели только приказ. А для них приказы значили совсем не то, что для Игги и прочих наёмников.
Это не воины. Такие же простые мужики, просто кое-как вооружённые и кое-как одоспешенные. Хороши, наверное, для ловли воришек — но даже с выдворением из столицы ашраинов не справились. А тут…
Толпа подступала к боевым возам, опоясывающим лагерь. Игги не знал местного языка и потому не мог разобрать возгласов мужичья — но понятно, что ничего доброго солдатам не кричали.
Игги подул на фитиль, проверил пороховую полку, положил ствол на край бойницы. Только дадут приказ — у него-то рука не дрогнет. Не дрогнет даже мизинец.
Регендорф командовал в центре лагеря, а у стены распоряжался Бенедикт. Уже нацепив доспехи, толстый лейтенант в одной руке сжимал аркебузу, а в другой — меч, держа его за лезвие, рукояткой вверх.
— Известно, дети мои, что не все вы почитаете Творца Небесного! — начал он. — Однако Творец Небесный мудр и милосерден. Он не требует от каждого поклонения. Он видит, что пусть не все в отряде почитают его святой крест, великий символ перекрёстка, на котором сожгли Благостную Деву, чтобы ветер разнёс пепел костра её по всем сторонам света… но!
Бенедикт высоко поднял эфес меча.
— Но этому кресту все вы верны! И того довольно! Ибо каждый наш выстрел грохочет могучим голосом Его, каждая пуля — святая проповедь Его!
Лейтенант подобрался к краю укреплённой телеги, высунулся из-за мантелета. Толпа уверенно приближалась: ещё не разобрать лиц, тем более в темноте, но уже вполне можно стрелять. Кто-то даже бросал камни, но те не долетали до возов: ударялись об землю шагах в двадцати, поднимали пыль.
— Стойте, глупцы! Не смейте приближаться, ибо обрушу на вас кару Творца Небесного! Обрушу огонь, что пожрал плоть святой Беллы! Прочь, нечестивцы! Уходите!
Глаза толстяка пучились, лоб покрылся потом, дряблые щёки надувались. Бенедикт, несмотря на свои религиозные речи, давно перестал быть проповедником. Когда бой становился близок, он всегда выглядел сущим безумцем, для которого вера — лишь форма выражения ярости.
Бенедикт, на первый взгляд добрячок, в такие моменты стремительно преображался. Он изрыгал громогласные слова, словно пушка — смысла в них было не больше, чем в грохоте пороха и лязге стали. Он говорил на том самом языке, не требующем перевода. Это был человек войны, сколь бы ни стремился казаться человеком мира.
Игги ощутил зуд в пальцах. Хотелось скорее нажать на рычаг,
