Действительно, Таня примчалась к девяти вечера. Она рассказывала сказки, как они «сидели», как голодали, как им доставляли провиант и свечи, как они решали свою судьбу…
– Вот дурачье! – в лицо говорила ей хозяйка. – Чем вы рисковали-то!
– Ах, это было так интересно!.. Так необыкновенно… Это были лучшие дни моей жизни!..
– Ну хорошо… Вы хоть одинокая… А эта-то дура, Вера Ивановна? С тремя ребятами на шее… То в тюрьме сидела, то в университет забралась… Достукается, что её вышлют, и очутится она на мостовой… Мать-то у неё уж умерла с горя!
– Ах! Она ничуть о детях не беспокоилась. Во-первых, она в Гиршах живет, как и я… Мало там добрых людей разве?.. А потом, что такое дети в такие дни?
– Мало вас там продержали… То-то вы и хорохоритесь!
Тщетно Катерина Федоровна оставляла Таню ночевать.
– Ведь убьют вас!.. Ну куда, на ночь глядя, мчитесь? Авось без вас Россию спасут… Ложитесь спать на диване тут!.. Ведь одиннадцать часов…
– Нет! Нет… У меня дел по горло!.. И кто меня тронет? Что с меня возьмешь?.. Ну, душечка, Катерина Федоровна, прощайте!.. Позвольте вас расцеловать… Спасибо вам за ласку!.. Я нынче такая счастливая, и рассказать вам не могу!..
– С чего бы это, Господи!..
– До свиданья!.. Хороший вы человек, Катерина Федоровна!.. Ужасно жалко, что мозги у вас засорены с детства!..
С хохотом Катерина Федоровна и Тобольцев заперли за ней дверь. Андрей Кириллыч в душе был страшно польщен тем, что Таня, в конце концов, оценила его жену, а в эту минуту он чувствовал к ней прямо нежность. «Ну, не очаровательное ли она создание?» – сказал он жене растроганно.
В эту ночь на улицах Москвы было необычайно шумно. Было много оборванцев и пьяных, которые «задирали» прохожих… Катерина Федоровна и Соня вздрагивали, когда внезапно в переулке раздавалась пьяная песнь или ругань, и долго лежали потом с открытыми глазами. «Ты слышишь, Соня?» – шептала Катерина Федоровна. – «Да… Только шаги удаляются… Не волнуйся, Катя!» – «Боже мой!.. Боже мой!.. Что мы переживаем!..»
Таня, по словам Катерины Федоровны, как угорелая бегавшая по городу, на Арбате наткнулась на кучу пьяных хулиганов. «Курсистка?.. Стриженая… Народ мутишь? – сказал один, хватая её за рукав и глядя мутными мелками в её лицо. – Бей ее!.. Чего глядеть?» «Ну, чего там? Брось! – сказал другой, помоложе. – Охота о бабу руки марать!..» Таня вдруг распахнула кофточку и с поразительным самообладанием сказала: «Бейте! Вот прямо в сердце!.. Вас много, а я одна… Я и защищаться не стану!.. Бейте!» Храбрость её так подействовала на хулиганов, что они её отпустили, дав ей только тумака, от которого она упала на тротуар. С хохотом рассказала она это у Тобольцевых.
– Добегались? – крикнула Катерина Федоровна, бледнея.
– Э, пустяки!.. Двух смертей не бывать, одной не миновать!
– Эге, Таня!.. Да вы, оказывается, героическая натура, – смеялся Тобольцев.
Казалось, вся страна замерла в напряженном ожидании. Железные дороги, почта, телеграф – все бездействовало. Трамваи не ходили. Извозчики были только днем. После заката солнца, боясь беззвучного и зловещего мрака, опускавшегося над городом, они мчались на свои дворы, отчаянно нахлестывая лошадей, заражая прохожих своим ужасом. Арбат был погружен во тьму, и люди двигались бесшумно, как призраки, напрягая зрение, пугаясь друг друга. Только в переулках падавший из окон квартир на улицу слабый свет боролся с жутким мраком. Но огонь гасили рано. Боясь чего-то, все переходили в комнаты, выходившие во двор… Магазины были заперты. Театры стояли пустые. Жизненные припасы вздорожали. Внизу, в доме, где жили Тобольцевы, мясную закрыли.
– Андрей… Да что же это?.. За кружку молока нянька сейчас четвертак заплатила… Насилу нашла, а завтра, сказали, не приходить!.. Что же Адя будет кушать? Чем больные, невинные малютки виноваты?.. – Она заплакала…
Тобольцев, кусая губы, бегал по комнате. Ему было жаль ребенка и жену. Катя уже не воевала, не проклинала, она сдалась. Страх за мужа и детей обессилил эту гордую душу…
– Катя, если тебя может утешить то, что я тебе скажу… слушай: теперь тысячи таких, как Адя, сидят не только без молока, но и без куска хлеба… Обыватель устал давать, устал жертвовать… Забастовка всех бьет по карману и озлобляет… Рабочие в отчаянии… Вчера некоторые заводы совещались, как быть дальше, потому что нет сил глядеть на голодных ребят… ещё день-два, и придется сдаться… Подумай, как это ужасно после таких жертв!..
– Да, это ужасно!.. Как меня может утешить, что чужие дети голодают? Мне всех жалко… – И она заплакала опять.
Утром семья Тобольцевых пила кофе в столовой, когда Марья, как бомба, упала в комнату с криком: «Свободу дали!..»
Все вскочили.
– Что такое?
– Манифест читают[241] в мясной, – вопила Марья, возбужденно взмахивая руками, словно лететь собиралась… – Гляньте в окна, гляньте! Флаги вывешены… Свободу дали…
– Ура-а-а! – не своим голосом закричал Тобольцев и с безумными глазами кинулся целовать жену…
– Что такое?.. Что такое?.. – спрашивала она испуганно.
– Победа, Катя!.. Победа… Наконец!
Соня взвизгнула и кинулась ему на грудь. Все Целовались и обнимались с Марьей, с нянькой, с прибежавшим дворником. Тобольцев бросился за газетами.
У мясной стояла толпа мастеровых, кухарок и господ. Все слушали манифест, который в пятый раз читал хозяин колониальной лавки, седобородый старик в больших очках в медной оправе… Он медленно и торжественно читал дрожавшим голосом и крестился, а за ним крестилась толпа. Многие слушали, сняв шапки… На углу городовой, окруженный другой разношерстной толпой, тоже бойко читал вслух манифест… Тобольцев, купив газету, кинулся домой.
– Ну, слава Богу! – твердила Катерина Федоровна и тоже крестилась.
– Как же, Андрюша, теперь?.. Больше не будет революции и стачек? – спрашивала Соня.
– Ну конечно! – крикнула сестра. – Довольно мы настрадались!..
Тобольцев поехал к матери. Город имел праздничный вид. Всюду веяли флаги. Всюду стояли толпами люди. И никто не разгонял их. Опять громко говорили вибрирующими голосами, опять молодой смех звенел в воздухе… Извозчики мчались, развозя господ, спешивших с визитами, как будто настала Пасха. Анна Порфирьевна, плача, кинулась на шею сыну… «Конец!..» – пело в её измученной душе.
Тобольцев завтракал у Засецкой. Он вошел и громко сказал: «Здравствуйте, гражданка!» Она бросилась к нему на грудь, и они поцеловались при Мятлеве. Сергей Иваныч, сияя, махал телеграммой над головой.
– Пять суток шла… Сейчас m-lle Софи вернулась с почтамта… Грандиозная демонстрация… Всюду толпы с красными флагами… Mon cher!..[242] Мы точно в Париже…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
